|
|
|
|
- -
и жестянками. Сам расставил рабочих с этими
инструментами, волновался, рассказывал, как кому бить, и, объясняя,
конфузился. Бегал несколько раз из зала на сцену и обратно, но что-то ничего
не выходило.
Наступил спектакль, и Чехов с волнением стал ждать своего звона. Звон
получился невероятный. Это была какая-то какофония, - колотили кто по чем
попало, и невозможно было слушать пьесу.
Рядом с директорской ложей, где сидел Антон Павлович, стали бранить
сначала звон, а потом и пьесу и автора. Антон Павлович, слушая эти
разговоры, пересаживался все глубже и глубже и наконец совсем ушел из ложи и
скромно сел у меня в уборной.
- Что же это вы, Антон Павлович, не смотрите пьесу? - спросил я.
- Да послушайте же, там же ругаются... Неприятно же...
И так весь вечер и просидел у меня в уборной.
Антон Павлович любил прийти до начала спектакля, сесть против
гримирующегося и наблюдать, как меняется лицо от грима. Смотрел он молча,
очень сосредоточенно. А когда какая-нибудь проведенная на лице черта изменит
лицо в том направлении, которое нужно для данной роли, он вдруг обрадуется и
захохочет своим густым баритоном. И потом опять замолчит и внимательно
смотрит. Антон Павлович, по моему мнению, был великолепный физиономист.
Однажды ко мне в уборную зашел один близкий мне человек, очень
жизнерадостный, веселый, считавшийся в обществе немножко беспутным.
Антон Павлович все время очень пристально смотрел на него и сидел с
серьезным лицом молча, не вмешиваясь в нашу беседу. /401/
Когда господин ушел, Антон Павлович в течение вечера неоднократно
подходил ко мне и задавал всевозможные вопросы по поводу этого господина.
Когда я стал спрашивать о причине такого внимания к нему, Антон Павлович мне
сказал:
- Послушайте, он же самоубийца.
Такое соединение мне показалось очень смешным. Я с изумлением вспомнил
об этом через несколько лет, когда узнал, что человек этот действительно
отравился.
Бывало и так: придешь к Антону Павловичу, сидишь, разговариваешь. Он на
своем мягком диване сидит, покашливает и изредка вскидывает голову, чтобы
через пенсне посмотреть на мое лицо.
Сам себе кажешься очень веселым. Придя к Антону Павловичу, забываешь
все неприятности, какие бывали у меня до прихода к нему. Но вдруг он,
воспользовавшись минутой, когда оставались одни, спросит:
- Послушайте! У вас же сегодня странное лицо. Что-нибудь случилось с
вами?
Антон Павлович очень обижался, когда его называли пессимистом, а его
героев неврастениками. Когда ему попадались на глаза статьи критиков,
которые тогда с такой желчью придирались к нему, то он, тыкая пальцем в
газету, говорил:
- Скажите же ему, что ему (критику) нужно водолечение... Он же тоже
неврастеник, мы же все неврастеники.
Потом, бывало, заходит по комнате и, покашливая, с улыбкой, но со
следами горького чувства, повторит несколько раз, выделяя букву "и":
- Пессимист!
Антон Павлович был самым большим оптимистом будущего, какого мне только
приходилось видеть. Он бодро, всегда оживленно, с верой рисовал красивое
будущее нашей русской жизни. А к настоящему относился только без лжи и не
боялся правды. И те самые люди, которые называли его пессимистом, сами
первые или раскисали, или громили настоящее, особенно восьмидесятые и
девяностые годы, в которые пришлось жить Антону Павловичу. Если прибавить
при этом его
<> 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 >>>
- -
|
|
