|
|
- продажа квартир в Балашихе
|
|
|
|
|
|
- -
признается герой повести "Три года"
Ярцев, и в признании этом слышится голос самого автора.
Двумя годами позже, попав с кровохарканьем в клинику Остроумова, он
прямо сталкивается с попыткой философии "помирить" его, Чехова, со смертью,
причем носителем философии явился не кто иной, как Лев Толстой с его
"всеобъемлющим началом", встреченным пациентом, помним мы, столь
скептически.
Речь об этом Толстой завел не случайно. Как известно, то была
излюбленная тема яснополянского мудреца. Всего за четыре недели до визита в
клинику он записывает в дневнике: "...смерть теперь уже прямо представляется
мне сменой: отставлением от прежней должности и приставлением к новой".
Чувствуете? Это слова не гостя, проходящего сквозь сад, не вольного
садовника, тихо растящего цветы (любимое занятие Чехова), -- это слова
человека, который никогда не прогуливается просто так, а всегда идет
куда-то.
Куда? Толстой с юных лет исступленно искал ответа на этот вопрос, Чехов
же просто-напросто не задавал его. Но при этом строил дороги и школы
(возделывал сад!), лечил больных, ходатайствовал о бедствующих литераторах,
артистах и музыкантах, с изумительной аккуратностью отвечал на письма
("Сколько я получаю писем!!") да еще, как только заканчивался год, тщательно
рассортировывал их. (Если б к его письмам относились столь бережно!) Сажал
деревья. Читал рукописи, которые ему присылали, -- а их присылали множество,
и хоть бы кому отказал, сославшись на занятость! Непременно прочитывал все
дарственные книги и непременно отзывался -- когда несколькими словами, а
когда развернутой рецензией. Случалось, сам просил застенчивого автора
прислать ему свою новую работу. Сокращал и переделывал длинные переводные
романы, да еще напрашивался поредактировать что-нибудь, потому что ему,
видите ли, приятна эта работа.... Нет, не мог он, никак не мог повторить
вслед за героем одного из своих рассказов Дмитрием Петровичем Силиным: "...я
болен боязнью жизни".
Рассказ называется "Страх", но речь в нем идет не о страхе смерти, а о
страхе перед жизнью. Чехов, кажется, не испытывал ни того, ни другого, а уж
страха перед жизнью точно, но это не мешало ему признаться в письме к
Суворину, что у него-де "нет особого желания жить". Случайность (а может
быть, и нет, кто знает?), но написано это в "возрасте Христа", на самом
излете этого возраста: через три дня ему исполнялось тридцать четыре...
Чехова, впрочем, не волновало это, мания величия (а подобные аналогии
порождены, как правило, манией величия) если и присутствует здесь, то лишь
как объект исследования. "„Черного монаха" я писал без всяких унылых
мыслей, по холодном размышлении, -- делится он с Сувориным в том же письме.
-- Просто пришла охота изобразить манию величия".
Зато Суворина, который был на четверть века старше Чехова и на два года
пережил его, "унылые мысли" посещали часто. Памятуя о врачебном дипломе
своего автора, он частенько жаловался в письмах на скверное самочувствие, и
Чехов с мягкой настойчивостью утешает его. Не надо, призывает он, бояться
сердцебиений (которым и сам был подвержен с раннего возраста), "потому что
все эти ощущения вроде толчков, стуков, замираний и проч. ужасно обманчивы".
Это пространное, в два приема писанное письмо -- одно из самых "медицинских"
писем Чехова. В нем и о катаре желудка, и о грудной жабе, и о том, что
"сигары здоровее" папирос. Есть и общие размышления, которым Чехов обычно не
очень-то любил предаваться.
"Враг, убивающий тело, обыкновенно подкрадывается незаметно, в маске,
когда Вы, например,
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 >>>
- -
|
|
