|
|
Наши консультанты помогут с
Еще не началась , а очередь уже стоит
|
|
|
|
|
|
- -
Он знает "Чайку", и ему известно, что там нет ничего, что могло бы
дать повод для работы красных чернил Театральной улицы.
Но в те времена, отделенные от нас только восемнадцатью годами, ни один
автор не мог поручиться за цензурность своей пьесы. Требования были не то
что очень большие или суровые, а просто произвольные. Была не цензура,
действующая на основании точных правил, которые мог бы иметь в виду и автор,
а цензора, каждый с своими особыми взглядами и требованиями и даже
капризами. /350/
В одном из писем, где речь идет именно о "Чайке", Антон Павлович
беспокоится о судьбе пьесы и называет цензора Литвинова. Это был цензор, с
которым драматурги предпочитали иметь дело. Человек культурный, с ним можно
было говорить, спорить, убеждать. К пьесам он предъявлял минимум требований,
делал уступки до самого того рубежа, где начинался уже его личный риск
ответственностью.
Но были цензора и другого рода, и их весьма тщательно избегали авторы.
Кажется, в то время был еще жив цензор Донауров, не пропускавший в пьесе
никакого упоминания о боге, и если, например, у действующего лица была
привычка божиться, повторять - "ей-богу", то цензор преспокойно лишал его
этой привычки, считая, что на сцене это представляет кощунство.
При таких обстоятельствах Чехов имел право бояться за "Чайку". Но, по
счастью, она попала к "доброму цензору" и существенной аварии не потерпела.
Самая пьеса, когда Чехов прислал ее в Петербург еще в рукописи и даже
не в оконченном виде, так как она отсылалась ему в деревню, изменялась им и
отделывалась, вызвала к себе очень осторожное отношение.
Талантливость ее как литературного произведения била в глаза. Но для
сцены, как казалось с точки зрения установившегося вкуса, в ней чего-то
важного недоставало. Не было условного развития драматического сюжета с
постепенным нарастанием и разрешением в конце, перед падением последнего
занавеса. Иными словами - не было того, что составляет сущность театрального
представления, что захватывает всего зрителя и держит его пленником до
конца.
Это порождало сомнение в возможности удачной постановки ее на сцене.
Мысль сама собою переносилась к нашим актерам, которые привыкли к известным
формам, и было мало надежды на то, что им удастся схватить, усвоить и
выявить то совершенно новое, что предлагал им Чехов. Еще меньше было надежды
на то, что пьесу поймет и примет наша театральная публика.
Но художественные достоинства этого произведения были так блестящи,
краски так свежи и оригинальны, манера рисовать жизнь так проста и полна
какого-то внутреннего изящества, особого, чеховского, секрет которого он
никому не завещал и унес с собой, как /351/ сказочный волшебник уносит с
собой в могилу вещее слово, заклятие, которое только он один знал, - что
думалось: почем знать, может, свершится чудо, и эти достоинства так
завладеют актерами и публикой, что они не заметят того, чего недостает.
Я лично был в восторге от "Чайки", но с Чеховым спорил. Я говорил, что
сцена предъявляет вполне законные требования условности, и если писатель не
хочет подчиняться им, то он не должен пользоваться сценой, а избрать для
своих образов другой род литературы.
Но он этого не признавал и, возражая, впадал в преувеличение, как это с
ним всегда бывало: "Никаких сюжетов не нужно. В жизни нет сюжетов, в ней все
перемешано - глубокое с мелким, величавое с ничтожным, трагическое с
смешным. Вы, господа, просто загипнотизированы и порабощены рутиной и никак
не можете с нею расстаться. Нужны новые формы, новые формы..."
Эту последнюю фразу он повторял часто, а в "Чайке" вложил ее в уста
Треплеву
<> 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 >>>
- -
|
|
