|
|
|
|
- -
Антон Павлович простился с детьми, но со мной он не
простился вовсе и вышел в коридор. Я вышла за ним. Он вдруг обернулся и
взглянул на меня строго, холодно, почти сердито.
- Даже если заболеете, не приеду, - сказал он. - Я хороший врач, но я
потребовал бы очень дорого... Вам не по средствам. Значит, не увидимся.
Он быстро пожал мою руку и вышел.
- Мама, мама, - кричали дети, - иди скорей, скорей...
Поезд уже стал медленно двигаться. Я видела, как мимо окна проплыла
фигура Антона Павловича, но он не оглянулся.
Я тогда не знала, не могла предполагать, что вижу его в последний раз.
Тем не менее, я больше никогда его не видала, и наше прощание в вагоне
было прощанием навсегда. Почему? Я не знаю.
В эту холодную весеннюю лунную ночь в нашем саду непрерывно пели
соловьи. Их было несколько. Когда тот, который пел близко от дома, замолкал,
слышны были более дальние, и от хрустального звука их щелканья, от
прозрачной чистоты переливов и трелей воздух казался еще более свежим и
струистым. Я стояла на открытом выступе балкона, куталась в платок и глядела
вдаль, где над верхушками деревьев, рассыпавшись, мерцали звезды.
Кончилось ли теперь представление "Чайки"? Вероятно, кончилось.
Вероятно, после представления ужинают. Станиславский, Немирович,
исполнители. Красивые, изящные артистки (хороша бы я была между ними в своем
дорожном костюме!). Антон Павлович доволен, счастлив, он уже, конечно,
забыл, что рассердился на меня за мой отказ остаться. Он счастлив, но
упорно, бессменно стояло передо мной лицо Антона Павловича таким, каким я
его видела утром: постаревшим, болезненным, строгим и требовательным. "Если
даже заболеете - не приеду. Я дорого потребую, вам не по средствам". Ушел,
почти не простившись. /286/
Но теперь он доволен, конечно, не думает обо мне. Солнце мое! О солнце
мое, такое скупое на тепло и ласку для меня!
Но и в теплом платке было очень холодно. Без малейшего ветра, воздух
набегал волнами, и в нем, как хрустальные ледяные ключи, были соловьиные
трели.
Все, что последовало, было для меня мучительной загадкой. Я написала
ему. Он не ответил. Я написала вторично, предполагая, что письмо мое
пропало. Но и на второе письмо не было ответа. Долго спустя, когда я узнала,
что он в Крыму, я написала в Ялту.
Этого последнего письма, которого я себе долго, долго простить не
могла, потому что в нем я уж не могла скрыть ни своей любви, ни своей тоски,
- этого письма он не мог не получить, так как оно было заказное. Но Антон
Павлович и на него не ответил, и я поняла, что между нами не недоразумение,
а полный разрыв. Я поняла, что Антон Павлович твердо решил порвать всякие
отношения, а раз он это решил, так оно и будет.
Я растерялась. Целыми часами сидела я где-нибудь в запущенной части
сада, в грачиной роще или на канаве, и думала свою неразрешимую думу.
Почему? За что? За то, что я отказалась остаться на представление "Чайки"?
Нет, этого не может быть! За то, что я застегнула ему пальто? За то, что,
возможно, после бессонной ночи в вагоне я была неавантажна, неинтересна,
некрасива? Возможно еще, что, окруженная детьми, багажом, у меня был вид
самодовольной наседки?
Чего я только не передумала! но ни на одном предположении остановиться
не могла: все было слишком невероятно для Антона Павловича, не только
невероятно, но даже обидно и унизительно для него. А если и приходило в
голову, то... должно же было хоть что-нибудь прийти в голову. Но важно было
не то, что я думала, а то, что я чувствовала. Это было не горе, а какая-то
недоумевающая
<> 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 >>>
- -
|
|
