|
|
|
|
- -
в маскараде, а в гостях у общих знакомых.
Почему-то он даже оберегал меня от "любопытных" глаз и боялся, что я себя
выдам. А я отнеслась к этому так, будто иначе и быть не могло. Раз я была с
Чеховым, то все это было вполне естественным, кто бы я ни была. За это
ручалось его уважение к женщине, за это ручалось его личное достоинство, его
благородство. Нет, Чехов не был более или менее свинья.
Но кому же хотел он ответить со сцены?
- Тебе! - сказал он.
И когда я его спросила, артистка ли должна следить внимательно, он
ответил:
- Ты!
И вот почему-то во мне росла уверенность, что это "ты" - это я. Весь
день я была в большом возбуждении.
Театр был переполнен. Очень много знакомых лиц. Мое место было в
амфитеатре с правого края, около двери, и на такой высоте, что я могла
подавать руку, здороваться со знакомыми и слышать все разговоры проходящих и
стоявших у дверей. Мне казалось, что все, как и я, возбуждены,
заинтересованы. /245/
Началось первое действие.
Очень трудно описать то чувство, с которым я смотрела и слушала. Пьеса
для меня как-то пропадала. Я ловила каждое слово, кто бы из действующих лиц
его ни говорил, я была напряженно внимательна, но пьеса для меня пропадала и
не оставляла никакого впечатления. Когда Нина Заречная стала говорить свой
монолог: "Люди, львы, орлы...", я услышала в партере какой-то странный гул и
точно проснулась. Что это происходило? Показалось мне, что это пронесся по
рядам сдержанный смех, или это был не смех, а ропот, возмущение? Во всяком
случае, это было что-то неприятное, враждебное. Но этого не может быть!
Чехов так популярен, так любим!
Занавес опустился, и вдруг в зале поднялось что-то невообразимое:
хлопки заглушались свистом, и чем больше хлопали, тем яростнее свистели. И
тогда ясно стал слышен и смех. Мало того, что смеялись, - хохотали. Публика
стала выходить в коридоры или в фойе, и я слышала, как некоторые
возмущались, другие злобно негодовали:
"Символистика"... "Писал бы свои мелкие рассказы"... "За кого он нас
принимает?"... "Зазнался, распустился"...
Остановился передо мной Ясинский, весь взъерошенный, задыхающийся.
- Как вам понравилось? Ведь это черт знает что! Ведь это позор,
безобразие...
Его кто-то отвел.
Многие проходили с тонкой улыбкой на губах, другие разводили руками или
качали головой. Всюду слышалось: Чехов... Чехов...
Если бы я даже хотела встать, я бы не могла. Но я и не хотела. В зале
стало тихо, все злобствующее, язвительное, злорадно захлебывающееся - все
ушло разливать свою желчь на просторе, собираясь в кружки, стараясь
перекричать друг друга. Литературно-журналистская братия! Та, которая
кланялась ему низко, подобострастно льстила. Им ли было не радоваться, когда
неожиданно явился случай лягнуть его побольнее. Слишком быстро и высоко он
поднялся, и теперь они тянули его вниз, воображая, что его гордая голова уже
никогда больше не поднимется над ними.
Когда антракт кончился и зал стал наполняться, я /246/ увидала в одной
из лож налево Суворина. Я думала, что может появиться и Чехов, но его не
было.
И опять упорно, но уже безнадежно, я стала внимательно следить за
словами пьесы. Вспомнилось: Антон Павлович писал ее летом в маленьком
флигельке Мелихова. Весь флигелек тонул в зелени. Из дома к нему порой
доносились звуки рояля и пения. Ему было хорошо, когда он писал. Он сам
рассказал мне об этом. Вспомнилось так, точно на один
<> 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 >>>
- -
|
|
