- -
черпая и страшная, легла широко и захватила ворота Дюди и половину дома. Было безлюдно и тихо. С конца улицы изредка доносилась едва слышная музыка; должно быть, это Алёшка играл на своей гармонике. В тени около церковной ограды кто-то ходил, и нельзя было разобрать, человек это или корова, или, быть может, никого не было, и только большая птица шуршала в деревьях. Но вот из тени вышла одна фигура, остановилась и сказала что-то мужским голосом, потом скрылась в переулке около церкви. Немного погодя, саженях в двух от ворот, показалась еще фигура; она шла от церкви прямо к воротам и, увидев на лавочке Софью, остановилась. — Варвара, ты, что ли? — спросила Софья. — А хоть бы и я. Это была Варвара. Она минуту постояла, потом подошла к лавочке и села. — Ты где ходила? — спросила Софья. Варвара ничего не ответила. — Не нагуляла бы ты себе, молодайка, какого горя, — сказала Софья. — Слыхала, как Машеньку и ногами, и вожжами? Тебе бы, гляди, того не было. — А пускай. Варвара засмеялась в платок и сказала шёпотом: — С поповичем сейчас гуляла. — Болтаешь. — Ей-богу. — Грех! — шепнула Софья. — А пускай... Чего жалеть? Грех, так грех, а лучше пускай гром убьет, чем такая жизнь. Я молодая, здоровая, а муж у меня горбатый, постылый, крутой, хуже Дюди проклятого. В девках жила, куска не доедала, босая ходила и ушла от тех злыдней, польстилась на Алёшкино богатство и попала в неволю, как рыба в вершу, и легче мне было бы с гадюкой спать, чем с этим Алёшкой паршивым. А твоя жизнь? Не глядели б мои глаза. Твой Федор прогнал тебя с завода к отцу, а сам себе другую завел; мальчишку у тебя отняли и в неволю отдали. Работаешь ты, словно лошадь, и доброго слова не слышишь. Лучше весь свой век в девках маяться, лучше с поповичей полтинники брать, милостыню собирать, лучше в колодезь головой... — Грех! — опять шепнула Софья. — А пускай. Где-то за церковью опять запели печальную песню те же самые три голоса: два тенора и бас. И опять нельзя было разобрать слов. — Полунощники... — засмеялась Варвара. И она стала рассказывать шёпотом, как она по ночам гуляет с поповичем, и что он ей говорит, и какие у него товарищи, и как она с проезжими чиновниками и купцами гуляла. От печальной песни потянуло свободной жизнью, Софья стала смеяться, ей было и грешно, и страшно, и сладко слушать, и завидовала она, и жалко ей было, что она сама не грешила, когда была молода и красива... На погосте в старой церкви ударили полночь. — Пора спать, — сказала Софья, вставая, — а то как бы Дюдя не хватился. Обе тихо пошли во двор. — Я ушла и не слыхала, что он после про Машеньку рассказывал, — сказала Варвара, постилая под окном. — Померла, говорит, в остроге. Мужа отравила. Варвара легла рядом с Софьей, подумала и сказала тихо: — Я бы своего Алёшку извела и не пожалела. — Болтаешь, бог с тобой. Когда Софья засыпала, Варвара прижалась к ней и шепнула на ухо: — Давай Дюдю и Алёшку изведем! Софья вздрогнула и ничего не сказала, потом открыла глаза и долго, не мигая, глядела на небо. — Люди узнают, — сказала она. — Не узнают. Дюдя уже старый, ему помирать пора, а Алёшка, скажут, от пьянства издох. — Страшно... Бог убьет. — А пускай... Обе не спали и молча думали. — Холодно, — сказала Софья, начиная дрожать всем телом. — Должно, утро скоро... Ты спишь? — Нет... Ты меня не слушай, голубка, — зашептала Варвара. — Злоблюсь на них, проклятых, и сама не знаю, что говорю. Спи, а то уж заря занимается... Спи... Обе замолчали, успокоились и скоро уснули. Раньше всех проснулась старуха. Она разбудила Софью, и обе пошли под навес доить коров. Пришел горбатенький Алёшка, совершенно пьяный, без гармоники; грудь и колени у него были в пыли и соломе — должно быть, падал дорогой. Покачиваясь, он пошел 1 2 3 4 5 6
- -
|