|
|
|
|
- -
в памяти лицо и голос Антона Павловича.
Одно для меня было ясно: ничего не могло быть понятнее, естественнее и
даже неизбежнее, чем то, что я полюбила Чехова. Я не могла не восхищаться не
только его талантом, но и им самим, всем, что он говорил, его мыслями, его
взглядами.
Правда, говорил он мало, но и этими короткими фразами точно освещал
жизнь всей своей большой, сложной, благородной личностью.
Для меня его взгляд был не то что законом, которому нужно подчиниться,
а откровением, которое нельзя не схватить с жадностью и нельзя откинуть,
забыть. Мне часто приходилось слышать беседы "умных" людей и испытывать
досаду, неприязнь, даже возмущение.
Выражая это возмущение, я чувствовала, что не умею обосновать его, но и
преодолеть не могла. Когда говорил Антон Павлович, хотелось смеяться от
счастья. Он как-то открывал в душе человека лучшее, и человек изумленно
радовался, что обладает такими сокровищами, о которых и не подозревал. Я по
крайней мере всегда испытывала это чувство. Вот почему было естественно и
неизбежно, что я любила Антона Павловича. Но почему бы он мог любить меня?
Только потому, что я была молода и приблизительно красива? Но сколько женщин
были моложе и красивее! Правда, он любил мои письма, находил меня
талантливой, иногда соглашался с моим мнением. Как-то он сказал мне: "У вас
врожденная, не прописная нравственность. Это много". /236/ Сказал он это по
следующему поводу: завязался общий разговор о том, справедливо ли, что
ошибка в выборе мужа или жены должна испортить всю жизнь? Одни говорили, что
справедливость тут ни при чем и что раз церковь благословила союз, то он
должен быть крепок и нерушим. Другие горячо протестовали, приводя всякие
доводы. Чехов молчал - и вдруг тихо спросил: "А ваше мнение?" Я сказала:
"Надо знать, стоит ли". - "Не понимаю. Как стоит ли?" - "Стоит ли новое
чувство тех жертв... Ведь непременно должны быть жертвы. Прежде всего -
дети. Надо думать о жертвах, а не о себе. К себе не надо жалости. Тогда
ясно: стоит или не стоит".
Позже, гораздо позже, я вспомнила этот разговор и могла предположить,
что он имел большое значение. Тогда Антон Павлович и сказал мне:
- У вас не прописная нравственность... Это много.
Но разве этого было достаточно, чтобы он мог любить? Он!
Не могло быть сомнения, что Антон Павлович получил брелок, но не
отозвался ничем, даже переписка наша прекратилась. Надо было жить без него.
И я жила. По-видимому, жила даже веселее прежнего.
Старший сын сестры Нади женился. Сергей Николаевич перестроил и отделал
для молодых второй этаж своего дома, и как только они поселились там, так
принялись веселиться. К моему удивлению, Миша не только никогда не
отказывался от их приглашений, но тоже веселился от души и стал гораздо
оживленнее и общительнее. Своих старых, необычайно скучных знакомых он почти
забросил, и у нас образовался новый круг, в котором гораздо легче дышалось.
Собирались часто и много танцевали, флиртовали и всячески забавлялись.
Случалось, что расходились раньше обычного только из-за того, что слишком
уставали от хохота. У меня тоже был флирт, и такого милого и забавного
поклонника у меня еще никогда не бывало. Он был молод, красив, элегантен и
до того заразительно весел, что мог расшевелить мертвого. При каждом удобном
случае он признавался мне в любви и всегда очень забавно: провожая меня на
извозчике домой, целовал воротник моей шубы, совал мои ноги в свою высокую
бобровую шапку, чтобы я не озябла... Один раз он сказал, что ему
тяжело /237/ от сознания, что Миша может на него сердиться, если
подозревает,
<> 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 >>>
- -
|
|
