|
|
|
|
- -
знаете, работать... Не покладая рук... всю жизнь.
И, помолчав, без видимой связи прибавил:
- По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец.
Тут мы, беллетристы, больше всего врем... И короче, как можно короче надо
писать.
После Москвы мы не виделись до весны девяносто девятого года{512}.
Приехав этой весной на несколько дней в Ялту, я однажды вечером встретил его
на набережной.
- Почему вы не заходите ко мне? - сказал он. - Непременно приходите
завтра.
- Когда? - спросил я.
- Утром, часу в восьмом.
И, вероятно заметив на моем лице удивление, он пояснил:
- Мы встаем рано. А вы?
- Я тоже, - сказал я.
- Ну, так вот и приходите, как встанете. Будем пить /513/ кофе. Вы
пьете кофе? Утром надо пить не чай, а кофе. Чудесная вещь. Я, когда работаю,
ограничиваюсь до вечера только кофе и бульоном. Утром - кофе, в полдень -
бульон.
Потом мы молча прошли набережную и сели в сквере на скамью.
- Любите вы море? - сказал я.
- Да, - ответил он. - Только уж очень оно пустынно.
- Это-то и хорошо, - сказал я.
- Не знаю, - ответил он, глядя куда-то вдаль и, очевидно, думая о
чем-то своем. - По-моему, хорошо быть офицером, молодым студентом... Сидеть
где-нибудь в людном месте, слушать веселую музыку...
И, по своей манере, помолчал и без видимой связи прибавил:
- Очень трудно описывать море. Знаете, какое описание моря читал я
недавно в одной ученической тетрадке? "Море было большое". И только.
По-моему, чудесно{513}.
В Москве я видел человека средних лет, высокого, стройного, легкого в
движениях; встретил он меня приветливо, но так просто, что я принял эту
простоту за холодность. В Ялте я нашел его сильно изменившимся: он похудел,
потемнел в лице, двигался медленнее, голос его звучал глуше. Но, в общем, он
был почти тот же, что в Москве: приветлив, но сдержан, говорил довольно
оживленно, но еще более просто и кратко и во время разговора все думал о
чем-то своем, предоставляя собеседнику самому улавливать переходы в скрытом
течении своих мыслей, и все глядел на море сквозь стекла пенсне, слегка
приподняв лицо. На другое утро после встречи на набережной я поехал к нему
на дачу. Хорошо помню это солнечное утро, которое мы провели в его садике. С
тех пор я начал бывать у него все чаще, а потом стал и совсем своим
человеком в его доме. Сообразно с этим изменилось и отношение его ко мне,
стало сердечнее, проще...
Белая каменная дача в Аутке, ее маленький садик, который с такой
заботливостью разводил он, всегда любивший цветы, деревья, его кабинет,
украшением которого служили только две-три картины Левитана{513} да большое
полукруглое окно, открывавшее вид на утонувшую в садах долину Учан-Су и
синий треугольник /514/ моря, - те часы, дни, иногда даже недели, которые
проводил я на этой даче, навсегда останутся памятны мне...
Наедине со мной он часто смеялся своим заразительным смехом, любил
шутить, выдумывать разные разности, нелепые прозвища; как только ему хоть
немного становилось лучше, он был неистощим на все на это. Любил разговоры о
литературе. Говоря о ней, часто восхищался Мопассаном, Толстым. Особенно
часто он говорил именно о них да еще о "Тамани" Лермонтова.
- Не могу понять, - говорил он, - как мог он, будучи мальчиком, сделать
это! Вот бы написать такую вещь да еще водевиль хороший, тогда бы и умереть
можно!
Часто говорил:
- Никому не следует читать своих вещей до напечатания. Никогда не
следует слушать ничьих советов.
<> 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 >>>
- -
|
|
