|
|
Купить от ведущих изготовителей.
Автомобильный для двигателя
|
|
|
|
|
|
- -
получалось, что почтенный профессор
политической экономии Иванюков лез под стол и лаял оттуда собакой, а
толстый, как воздушный шар, писатель Михеев танцевал балетное па. В нашу
компанию попадал и Чехов. Когда он наезжал в Москву, он останавливался
всегда в "Большой Московской" гостинице, напротив Иверской, где у него был
свой излюбленный номер. С быстротой беспроволочного телеграфа по Москве
распространялась весть: "А.П. приехал!", и дорогого гостя начинали
чествовать. Чествовали его так усиленно, что он сам себя прозвал "Авеланом",
- это был морской министр, которого ввиду франко-русских симпатий
беспрерывно чествовали то в России, то во Франции. И вот, когда приезжал
"Авелан", начинались так называемые "общие плавания", как он прозвал наши
встречи: он вообще был неистощим на шутливые прозвища и названия. Передо
мной - голубая записочка, написанная его тонким, насмешливым почерком:
"...Наконец волны выбросили безумца на берег"... (несколько строк
многоточия) "...И простирал руки к двум белым чайкам..."{1}
Это не отрывок из таинственного романа: это - просто записка,
означавшая, что приехал А.П. и хочет видеть \229\ нас - мою приятельницу
молодую артистку Л.Б.Яворскую и меня. Следовали завтраки в редакции
"Артиста" у Куманина, чаи в редакции "Русских ведомостей" у общего друга
"дедушки-Саблина", съемки у Трунова... К этому периоду относится фотография,
на которой мы сняты втроем: Яворская, Чехов и я. К Трунову повез нас
Куманин, снимавший нас для "Артиста"{2}. Снимались мы все вместе и порознь,
наконец решено было на память сняться втроем. Мы долго усаживались,
хохотали, и когда фотограф сказал "смотрите в аппарат", - А.П. отвернулся и
сделал каменное лицо, а мы все не могли успокоиться, смеясь, приставали к
нему с чем-то - и в результате получилась такая карточка, что Чехов ее
окрестил "Искушение св. Антония".
Его затаскивали по обедам, театрам, собраниям литераторов и пр. Как он
писал об этом времени - он жил "в беспрерывном чаду" и в конце концов не без
облегчения уезжал в свое Мелихово.
В Москве он разделял наши развлечения, интересы, говорил обо всем, о
чем говорила Москва, бывал на тех же спектаклях, в тех же кружках, что и мы,
просиживал ночи, слушая музыку, но я не могла отделаться от того
впечатления, что "он не с нами" - что он - зритель, а не действующее лицо,
зритель далекий и точно старший - хотя многие члены нашей компании, как тот
же Саблин, проф. Гольцев, старик Тихомиров - редактор "Детского чтения" и
др., были много старше его. И все же: он - старший, играющий с детьми,
делающий вид, что ему интересно - а ему... не интересно. И где-то за
стеклами его пенсне, за его юмористической усмешкой, за его шутками -
чувствовались грусть и отчужденность. Была ли тому причиной болезнь, которая
уже давала ему себя знать и была ясна, как врачу, - неудовлетворенность ли в
личной жизни, но радости у А.П. не было, и всегда на все "издали" смотрели
его прекрасные умные глаза. И недаром он как-то показал мне брелок, который
всегда носил, с надписью: "Одинокому весь мир - пустыня"{3}. Но Мелихово
явилось для него оазисом в этой пустыне, и там он был совершенно другим, чем
в Москве.
Мелихово и для меня было такого рода оазисом.
Я была настоящее дитя города, притом без семьи, жившая в вечном
калейдоскопе новых лиц и впечатлений, работы, дела, волнений, развлечений. И
эта перегрузка иногда
<> 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 >>>
- -
|
|
