|
|
Машины для алмазной резки, ,vbn.su
внутренняя отделка балконов, - заказать
|
|
|
|
|
|
- -
"Самое опасное время"...
"Плох Антон Павлович! Очень плох!"
Припоминалась мне его печать, которой он последнее время запечатывал
свои письма. На маленьком красном кружочке сургуча отчетливо были напечатаны
слова: "Одинокому везде пустыня".
"До тридцати лет я жил припеваючи", - как-то сказал он мне.
После тридцати осилила, изломала жизнь? И теперь уносит?
Эх, жизнь! Могла ли она удовлетворить такого исключительного человека,
как Чехов? Могла ли не отравить его душу горечью и обидой? Эту глубокую,
чистую душу, такую требовательную к себе.
Не нашел счастья Антон Павлович! Едва прошел хмель молодости, когда
беспредметно бьет ключом в груди радость бытия, едва он серьезно и
требовательно оглянулся кругом, как уже начал себя чувствовать в пустыне,
как уже стал одиноким. Быть может, смутно /261/ было вначале это чувство, но
становилось все определеннее, все ощутимее, иначе, к чему бы заказывать себе
такую печать?{261} И, возможно, не понимал он и не знает и теперь, что
слишком высоко стоит он над всеми и что по его росту в нашей жизни счастья
для него еще нет.
И вдруг почему-то вспомнилось смешное.
- Зачем вы прислали мне двугривенный? - спросил меня Антон Павлович.
- Двугривенный?!
- Ну да. Вы отдали его железнодорожному сторожу на станции Лопасня для
передачи мне.
- Я вам записку передала!
- Записку сторож так замазал, что на ней ничего разобрать было
невозможно, кроме разве вашей подписи. Двугривенный он мне вручил
целешеньким. Я взял.
Это "я взял" смешило меня каждый раз, как я о нем вспоминала, и даже
теперь мне опять стало смешно.
А река все мчалась и мчалась...
Нет! Антон Павлович не умрет... Допустить эту мысль - это потерять
голову, это...
Я чуть не уронила пачку, которую держала под мышкой, встряхнула головой
и быстро направилась к берегу.
Я пошла покупать цветы. Антон Павлович написал: "И еще что-нибудь". Так
вот, пусть цветы будут "что-нибудь".
В клинику я пришла как раз вовремя. Меня встретила сестра.
- Нет, Антону Павловичу не лучше, - ответила она на мой вопрос. - Ночью
он почти не спал. Кровохарканье, пожалуй, даже усилилось...
- Так меня не пустят к нему?
- Я спрашивала доктора, он велел пустить.
Сестра, очевидно, была недовольна и бросала на меня неодобрительные
взгляды.
Я сорвала с своего букета обертку из тонкой бумаги.
- Ах! - вскрикнула сестра. - Но ведь этого нельзя! Неужели вы не
понимаете, что душистые цветы в палате такого больного...
Я испугалась.
- Если нельзя, так оставьте... оставьте себе.
Она улыбнулась.
- Все-таки, раз вы принесли, покажите ему. /262/
В палате я сразу увидела те же ласковые, зовущие глаза.
Он взял букет в обе руки и спрятал в нем лицо.
- Все мои любимые, - прошептал он. - Как хороши розы и ландыши...
Сестра сказала:
- Но этого, Антон Павлович, никак нельзя: доктор не позволит.
- Я сам доктор, - сказал Чехов. - Можно! Поставьте, пожалуйста, в воду.
Сестра опять кинула на меня враждебный взгляд и ушла.
- Вы опоздали, - сказал Антон Павлович и слабо пожал мою руку.
- Нисколько. Раньше двух мне не приказано. Сейчас два.
- Сейчас семь минут третьего, матушка. Семь минут! Я ждал, ждал...
Он стал разбирать книги и газеты, которые я ему принесла. Корректуру
положил на стол и слушал отчет о моем посещении Гольцева.
<> 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 >>>
- -
|
|
