|
|
Избеги наказания: от производителя
Избеги наказания:
Просто информация: от поставщика.
|
|
|
|
|
|
- -
было для него не менее обидно,
чем то, что только после "Мужиков" заговорили о нем: ведь и пьесы его далеко
не лучшее из написанного им, а кроме того, это ведь значило, что внимание к
нему привлек театр, то, что тысячу раз повторилось его имя на афишах, что
запомнились "22 несчастья", "глубокоуважаемый шкап", "человека
забыли"{519}... Он часто сам говорил: /520/
- Какие мы драматурги! Единственный, настоящий драматург - Найденов:
прирожденный драматург, с самой что ни на есть драматической пружиной
внутри. Он должен теперь еще десять пьес написать и девять раз провалиться,
а на десятый опять такой успех иметь, что только ахнешь!
И, помолчав, вдруг заливался радостным смехом:
- Знаете, я недавно у Толстого в Гаспре был. Он еще в постели лежал, но
много говорил обо всем, и обо мне, между прочим. Наконец я встаю, прощаюсь.
Он задерживает мою руку, говорит: "Поцелуйте меня", и, поцеловав, вдруг
быстро суется к моему уху и этакой энергичной старческой скороговоркой: "А
все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще
хуже!"
Долго иначе не называли его, как "хмурым" писателем, "певцом сумеречных
настроений", "больным талантом", человеком, смотрящим на все безнадежно и
равнодушно.
Теперь гнут палку в другую сторону. "Чеховская нежность, грусть,
теплота", "чеховская любовь к человеку..." Воображаю, что чувствовал бы он
сам, читая про свою "нежность"! Еще более были бы противны ему "теплота",
"грусть".
Говоря о нем, даже талантливые люди порой берут неверный тон. Например,
Елпатьевский: "Я встречал у Чехова людей добрых и мягких, нетребовательных и
неповелительных, и его влекло к таким людям. Его всегда влекли к себе тихие
долины с их мглой, туманными мечтами и тихими слезами..." Короленко
характеризует его талант такими жалкими словами, как "простота и
задушевность"{520}, приписывает ему "печаль о призраках"{520}. Одна из самых
лучших статей о нем принадлежит Шестову, который называет его беспощаднейшим
талантом{520}.
Точен и скуп на слова был он даже в обыденной жизни. Словом он
чрезвычайно дорожил, слово высокопарное, фальшивое, книжное действовало на
него резко; сам он говорил прекрасно - всегда по-своему, ясно, правильно.
Писателя в его речи не чувствовалось, /521/ сравнения, эпитеты он употреблял
редко, а если и употреблял, то чаще всего обыденные и никогда не щеголял
ими, никогда не наслаждался своим удачно сказанным словом.
К "высоким" словам чувствовал ненависть. Замечательное место есть в
одних воспоминаниях о нем: "Однажды я пожаловался Антону Павловичу: "Антон
Павлович, что мне делать? Меня рефлексия заела!" И Антон Павлович ответил
мне: "А вы поменьше водки пейте"{521}.
Верно, в силу этой ненависти к "высоким" словам, к неосторожному
обращению со словом, свойственному многим стихотворцам, а теперешним в
особенности, так редко удовлетворялся он стихами.
- Это стоит всего Урениуса, - сказал он однажды, вспомнив "Парус"
Лермонтова.
- Какого Урениуса? - спросил я.
- А разве нет такого поэта?
- Нет.
- Ну, Упрудиуса{521}, - сказал он серьезно.
- Вот умрет Толстой, все к черту пойдет! - говорил он не раз.
- Литература?
- И литература.
Про московских "декадентов", как тогда называли их, он однажды сказал:
- Какие они декаденты, они
<> 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 >>>
- -
|
|
