|
|
Задайте вопрос: металлические шкафы одежда
|
|
|
|
|
|
- -
богине любви. Теперешняя моя
француженка очень милое доброе создание, 22 лет, сложена удивительно".
Описание кладбища, точнее, явное удовольствие, которое он получил от
созерцания кладбища, поставлено в один ряд с радостями любви, причем в обоих
случаях -- тон откровенно элегический, и тон этот опять-таки не случаен. В
написанном в том же 1898 году рассказе "Ионыч" заманенный шалуньей Катенькой
на озаренное лунным светом кладбище Старцев потрясен открывшейся перед ним
картиной. "...Кругом далеко было видно белое и черное, и сонные деревья
склоняли свои ветви над белым. Казалось, что здесь было светлей, чем в поле;
листья кленов, похожие на лапы, резко выделялись на желтом песке аллей и на
плитах, и надписи на памятниках были ясны". Трудно не признать глубокую
поэтичность этих строк, но они не самоцельны, они служат, как это почти
всегда у Чехова, прелюдией к тому, что чувствует герой. И что совсем недавно
на русском кладбище в далекой Франции испытал автор, но, по своей
феноменальной сдержанности, не открыл ни одной живой душе -- ни в письме, ни
в дружеской беседе. А это было не просто мимолетное чувство, не просто
преходящее настроение -- это было откровение. Быть может, одно из самых
главных откровений Чехова, объясняющее -- вероятно, с наиболее возможной для
него полнотой -- его, сугубо чеховское, отношение к смерти. А следовательно,
и к жизни. Вот это откровение, переданное герою повести.
"Старцева поразило то, что он видел теперь первый раз в жизни и чего,
вероятно, больше уже не случится видеть: мир, не похожий ни на что другое,
-- мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет
жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется
присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. От плит и
увядших цветов, вместе с осенним запахом листьев, веет прощением, печалью и
покоем".
Это ли -- не посещение Бога? Но Бога, надо признать, особого, на
чеховский манер... И что-то в этом торжественном посещении есть, безусловно,
от театра, который он так страстно любил с гимназических еще лет до конца...
Нет, не до конца! Не до конца жизни, отнюдь и далеко не до конца. Вот
признание, которое он сделал в письме к Суворину из той же Ниццы в том же
1898 году: "Вы привязались к театру, а я ухожу от него, по-видимому, все
дальше и дальше и жалею, так как театр давал мне когда-то много хорошего".
Что вспоминал он, когда писал эти с явным элегическим (и, вообще-то, не
свойственным Чехову) налетом строки? Быть может, фантастическо-комическую
оперу Жака Оффенбаха "Прекрасная Елена", которую в 1873 году давала в
таганрогском театре труппа Вальяно и с которым связано первое театральное
переживание Чехова?
Сохранилась афиша этого спектакля. "С дозволения Начальства" стоит
вверху, а внизу -- "цена местам". От восьми рублей (ложи литерные) до
тридцати копеек (галерка). Но даже эти копейки надо было откуда-то взять, и
тринадцатилетний Антон с младшим братом Иваном терпеливо копили их, пока не
набралось наконец заветных шесть гривенников.
Отправляясь в театр, братья понятия не имели, что увидят там. Тем
сильнее было впечатление. На обратном пути, рассказывал много лет спустя
Иван Павлович, "мы всю дорогу, не замечая ни погоды, ни неудобной
мостовой... оживленно вспоминали, что делалось в театре". Еще бы! На фоне
лавки "колониальных товаров", на фоне мелочного деспотизма отца и
официозно-холодной гимназии какой прекрасной, какой праздничной, какой
заповедной страной показался юному Чехову театр! С каким благоговением
<> 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 >>>
- -
|
|
