|
|
|
|
- -
было много свободного времени, которое он
проводил как-то впустую, скучал.
Длинных объяснений, долгих споров не любил. Это была какая-то особенная
черта. Слушал внимательно, часто из любезности, но часто и с интересом. Сам
же молчал, молчал до тех пор, пока не находил определения своей мысли,
короткого, меткого и исчерпывающего. Скажет, улыбнется своей широкой летучей
улыбкой и опять замолчит.
В общении был любезен, без малейшей слащавости, прост, я сказал бы:
внутренне изящен. Но и с холодком. /429/ Например, встречаясь и пожимая вам
руку, произносил "как поживаете" мимоходом, не дожидаясь ответа.
Выпить в молодости любил; чем становился старше, тем меньше. Говорил,
что пить водку аккуратно за обедом, за ужином не следует, а изредка выпить,
хотя бы и много, не плохо. Но я никогда, ни на одном банкете или
товарищеском вечере не видел его "распоясавшимся". Просто не могу себе
представить его напившимся.
Успех у женщин, кажется, имел большой. Говорю "кажется", потому что
болтать на эту тему не любили ни он, ни я. Сужу по долетевшим слухам...
Русская интеллигентная женщина ничем в мужчине не могла увлечься так
беззаветно, как талантом. Думаю, что он умел быть пленительным...
После "Иванова" прошло два года. Чехов написал новую пьесу, "Леший".
Отдал он ее уже не Коршу, а новой драматической труппе Абрамовой (намечался
большой серьезный театр). Одним из главных актеров был там Соловцов,
которому Чехов посвятил свою шутку "Медведь".
Я плохо помню прием у публики, но успех если и был, то очень
сдержанный{429}. И в сценической форме у автора мне казалось что-то не все
благополучно. Помню великолепное впечатление от большой сцены между двумя
женщинами во втором действии, - эта сцена потом в значительной части вошла в
"Дядю Ваню"; помню монолог самого лесничего (Лешего). Но больше всего помню
мое собственное ощущение несоответствия между лирическим замыслом и
сценической передачей. Играли очень хорошие актеры, но за их речью,
приемами, темпераментами никак нельзя было разглядеть сколько-нибудь
знакомые мне жизненные фигуры. Поставлена пьеса была старательно, но эти
декорации, кулисы, холщовые стены, болтающиеся двери, закулисный гром ни на
минуту не напоминали мне знакомую природу. Все было от знакомой сцены, а
хотелось, чтобы было от знакомой жизни.
Я знавал очень многих людей, умных, любящих литературу и музыку,
которые не любили ходить в театр, потому что все там находили фальшивым и
часто посмеивались над самыми "священными" сценическими вещами. Мы с нашей
интеллигентской точки зрения называли этих людей закоснелыми или житейски
грубыми, /430/ по это было несправедливо: что же делать, если театральная
иллюзия оставляла их трезвыми. Виноваты не они, а театр.
А можно ли добиться, чтобы художественное возбуждение шло не от
знакомой сцены, а от знакомой жизни?
Что этому мешает или чего недостает? В обстановке сцены, в организации
спектакля, в актерском искусстве.
Вопрос этот только-только нарождался...
От "Лешего" до "Чайки" шесть-семь лет. За это время появился "Дядя
Ваня". Чехов не любил, чтобы говорили, что это переделка того же "Лешего".
Где-то он категорически заявил, что "Дядя Ваня" - пьеса совершенно
самостоятельная. Однако и основная линия, и несколько сцен почти целиком
вошли в "Дядю Ваню" из "Лешего".
Никак не могу вспомнить, когда и как он изъял из обращения одну и когда
и
<> 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 >>>
- -
|
|
