|
|
|
|
- -
собирается он писать. Также чрезвычайно редко
сказывался в его /560/ речах художник и беллетрист. Он, отчасти нарочно,
отчасти инстинктивно, употреблял в разговоре обыкновенные, средние, общие
выражения, не прибегая ни к сравнениям, ни к картинам. Он берег свои
сокровища в душе, не позволяя им расточаться в словесной пене, и в этом была
громадная разница между ним и теми беллетристами, которые рассказывают свои
темы гораздо лучше, чем их пишут.
Происходило это, думаю, от природной сдержанности, но также и от
особенной стыдливости. Есть люди, органически не переносящие, болезненно
стыдящиеся слишком выразительных поз, жестов, мимики и слов, и этим
свойством А.П. обладал в высшей степени. Здесь-то, может быть, и кроется
разгадка его кажущегося безразличия к вопросам борьбы и протеста и
равнодушия к интересам злободневного характера, волновавшим и волнующим всю
русскую интеллигенцию. В нем жила боязнь пафоса, сильных чувств и
неразлучных с ним несколько театральных эффектов. С одним только я могу
сравнить такое положение: некто любит женщину со всем пылом, нежностью и
глубиной, на которые способен человек тонких чувств, огромного ума и
таланта. Но никогда он не решится сказать об этом пышными, выспренними
словами и даже представить себе не может, как это он станет на колени и
прижмет одну руку к сердцу и как заговорит дрожащим голосом первого
любовника. И потому он любит и молчит, и страдает молча, и никогда не
отважится выразить то, что развязно и громко, по всем правилам декламации,
изъясняет фат среднего пошиба.
VII
К молодым, начинающим писателям Чехов был неизменно участлив,
внимателен и ласков. Никто от него не уходил подавленным его огромным
талантом и собственной малозначительностью. Никому никогда не сказал он:
"Делайте, как я, смотрите, как я поступаю". Если кто-нибудь в отчаянии
жаловался ему: "Разве стоит писать, если на всю жизнь останешься "нашим
молодым" и "подающим надежды", - он отвечал спокойно и серьезно:
- Не всем же, батенька, писать, как Толстой. /561/
Внимательность его бывала иногда прямо трогательной. Один начинающий
писатель приехал в Ялту и остановился где-то за Ауткой, на окраине города,
наняв комнатушку в шумной и многочисленной греческой семье. Как-то он
пожаловался Чехову, что в такой обстановке трудно писать, - и вот Чехов
настоял на том, чтобы писатель непременно приходил к нему с утра и занимался
у него внизу, рядом со столовой{561}. "Вы будете писать внизу, а я вверху, -
говорил он со своей очаровательной улыбкой. - И обедать будете также у меня.
А когда кончите, непременно прочтите мне или, если уедете, пришлите хотя бы
в корректуре".
Читал он удивительно много и всегда все помнил, и никого ни с кем не
смешивал. Если авторы спрашивали его мнения, он всегда хвалил, и хвалил не
для того, чтобы отвязаться, а потому, что знал, как жестоко подрезает слабые
крылья резкая, хотя бы и справедливая критика и какую бодрость и надежду
вливает иногда незначительная похвала. "Читал ваш рассказ. Чудесно
написано", - говорил он в таких случаях грубоватым и задушевным голосом.
Впрочем, при некотором доверии и более близком знакомстве, и в особенности
по убедительной просьбе автора, он высказывался, хотя и с осторожными
оговорками, но определеннее, пространнее и прямее. У меня хранятся два его
письма, написанные одному и тому же беллетристу по поводу одной и той же
повести. Вот выдержка из
<> 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 >>>
- -
|
|
