|
|
|
|
- -
/> - А до тех пор будем писать, - сказала я и быстро скрылась, поймав на
себе строгий взгляд доктора.
На этот раз не было у меня тепла на сердце. Я отказала Антону Павловичу
в его горячей просьбе: "...для меня". И вот для него я не смогла сделать
такого пустяка, как остаться на один день.
"Я прошу..."
Не могла! Не одолела чего-то. А это "что-то" напирало со всех сторон:
Мишино состояние духа, которое я чувствовала на расстоянии, отношение
доктора и сестры, даже отношение моего старшего брата и его жены. Они как-то
явно недоумевали: почему эти письма с посыльным? Почему меня пускают в
клинику? Почему телеграммы из Петербурга?
Я знала, почему телеграммы: в редакции газеты Сергея Николаевича сразу
стало известно о болезни Чехова, значит узнал и Миша. Известно стало и о
том, кто посещает больного.
Я шла домой в очень тяжелом настроении, то обвиняя, то оправдывая себя,
и вдруг увидала перед собой Льва Николаевича. Он часто гулял по Девичьему
полю. Он узнал меня и остановился.
- Откуда вы? Из монастыря?
- Нет, из клиники.
Я рассказала ему про Антона Павловича.
- Как же, как же, я знал, что он заболел, но думал, что к нему никого
не допускают. Завтра же пойду его навестить{264}. /265/
- Пойдите, Лев Николаевич. Он будет ряд. Я знаю, что он вас очень
любит.
- И я его люблю, но не понимаю, зачем он пишет пьесы.
"Вот, - думала я, - человек, который беспощадно осудил бы меня, если бы
знал, что во мне происходит.
Я знаю наверно, как он осудил бы меня, этот гигант мысли и
гениальности, но его мнение мне безразлично. Я не верю в его правоту. Как
это может быть?"
Ужасно захотелось видеть кого-нибудь, кто не был бы ни враждебен, ни
безразличен к тому, что я сейчас так мучительно переживала, и я пошла к
Алеше.
XIV
Ночью в вагоне я не спала. Не могла сладить со своими сложными,
запутанными мыслями и чувствами. Лежала и томилась. Уж начало чуть-чуть
светать, когда я вдруг очутилась на берегу моря. Море было свинцовое и
тяжелое под низко нависшим тяжелым, свинцовым небом.
Волны бежали одна за другой, все с белыми сердитыми гребнями, и с
непрерывным грохотом разбивались почти у моих ног. Рядом со мной шел Чехов и
говорил что-то, но его слов я разобрать за шумом не могла. Вдруг впереди
замелькало что-то маленькое, беленькое и стало быстро приближаться. Это был
ребенок. Он бежал нам навстречу и радостно взвизгивал и подпрыгивал. Ему
могло быть не больше двух-трех лет.
"- Ребенок! - вскрикнула я. - Откуда здесь мог взяться ребенок? И такой
прелестный и веселый!
Антон Павлович вздрогнул и остановился.
- Это не ребенок, - задыхаясь, сказал он, - нет! Это не ребенок. Я
знаю! Он притворяется...
- Кто? - спросила я, чувствуя, что от страха у меня отнимаются ноги.
- Какой же ребенок, - продолжал Антон Павлович и встал впереди меня,
как бы заслоняя и защищая. - У него рот в крови... рот в крови.
А ребенок был уже близко, но все бежал, взмахивая ручонками, радуясь и
взвизгивая.
- Надо его бросить в море! - крикнул Антон Павлович. - В море! В море!
А я не могу. Не могу-у-у". /266/
От ужаса я проснулась. Поезд с грохотом шел через мост, паровоз
пронзительно свистел.
Все еще только занимался рассвет. Сколько же я спала? Минуту, не
больше.
Миша увидел меня в окне вагона, вошел с носильщиком, показал
<> 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 >>>
- -
|
|
