|
|
Насосное оборудование для
|
|
|
|
|
|
- -
достаточно иметь в виду его
произведения и оставить в стороне его друзей.
Но упрек этот подействовал на него в другом направлении. Он всю жизнь
потом страшился тех исключительности и нетерпимости, какими повеяло на него
в том эпизоде.
Я встретился с ним гораздо позже, и все же об эпизоде этом он мне
рассказал и не раз возвращался к нему. И потом, сколько мне известно, он, по
своим общественно-политическим симпатиям близкий к взглядам того кружка, до
конца жизни никогда с ним не сблизился.
- Хорошие люди, - говорил он, - все превосходные люди, но требуют,
чтобы и ты был таким же превосходным, как они.
Но это было, может быть, единственное огорчение, доставленное ему
петербургскими литературными кругами. Сколько я помню, всегда все были ему
рады и его появление всюду приветствовалось. И не подлежит никакому
сомнению, что он не только производил освежающее впечатление, но как-то без
всяких стараний со своей стороны объединял довольно-таки разбросанные и
разрозненные элементы.
Он, например, в один из своих приездов в Петербург подвигнул здешних
беллетристов хоть раз в месяц собираться на общие обеды. Приезд его совпал с
Татьяниным днем{346}. В Москве он привык этот день проводить в шумном
обществе товарищей по Московскому университету, и привычка эта была так
сильна в нем, что он, несмотря на то, что дела этого не позволяли, чуть было
не укатил на один вечер в Москву.
Он отказался от этой мысли только тогда, когда ему удалось уговорить
группу петербургских беллетристов /347/ собраться в этот день где-нибудь в
ресторане для общего обеда, что и было исполнено.
И этому обеду суждено было сделаться "учредительным", так как от него
пошел целый ряд регулярно повторявшихся обедов. Они назывались
"беллетристическими"{347}. Но потом почему-то пришпилили к ним ничем не
оправдываемое название "Арзамас". Кличка, как нимало не подходящая и взятая
напрокат, скоро сама собою отклеилась, да и обеды погибли от взаимного
равнодушия участников и - как это ни странно - отсутствия общих интересов.
Из сверстников-беллетристов большими симпатиями его пользовались
К.С.Баранцевич, М.Н.Альбов, В.А.Тихонов. Но совершенно особое место он
отводил ныне уже покойному Дмитрию Наркисовичу Мамину-Сибиряку.
Он вызвал в Чехове особый интерес и как человек, и как писатель, и А.П.
при встречах видимо присматривался к нему и наблюдал его. Он как бы
любовался его самобытностью и часто говорил о том, что вот этого человека
жизнь трепала, как, может быть, ни одного из нас, а он между тем не уступил
ей ни капли из своего уральского колорита.
Как-то у него все выходило по-своему. Его грубоватая и зачастую
неприемлемая в взыскательном обществе речь, изумительные по своей меткости
шутки, лишенные всякой дипломатичности эпитеты, которые он с лицом невинного
младенца преподносил приятелям, его полная беззаботность относительно
внешности, небрежно торчащие в разные стороны волосы, кой-какая одежда - все
это выделяло его из ряда других.
И невозможно было представить такой обстановки, где Мамин заставил бы
себя быть иным. Всегда и во всем он был самим собою и таким остался до конца
дней своих.
Чехов сравнивал его с черноземом где-нибудь в Тамбовской или Херсонской
губернии: копай хоть три дня в глубину - все будет чернозем, никогда до
песку или глины не докопаешься.
В один из своих приездов в Петербург А.П., встретившись где-то с
Маминым, так сильно заинтересовался им, что потом все время в разговоре
возвращался к нему, /348/ а затем вдруг однажды покаялся,
<> 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 >>>
- -
|
|
