|
|
|
|
- -
с ним в ту последнюю
ялтинскую осень -- страшную осень! -- жила до тех пор, пока он не заставил
ее уехать. Встревоженная Ольга Леонардовна решила, что они поссорились, но
Чехов решительно опроверг это. "Ты ошибаешься в своем предположении, с
матерью я не ссорился. Мне было больно смотреть на нее, как она тосковала, и
я настоял, чтобы она уехала -- вот и все. Она не крымская жительница".
Теперь он остался совсем один -- тоже житель отнюдь не крымский. Даже
погода -- а вторая половина ноября стояла в Ялте теплая и сухая, в отличие
от слякотной московской, -- совсем не радовала его. Об одном, только об
одном все его мысли. "Не пишу ничего, все жду, когда разрешишь укладываться,
чтобы ехать в Москву". И добавляет, смягчая, по своему обыкновению, улыбкой
серьезность тона: "Это говорят уже не „Три сестры", а один муж".
К Москве у него было отношение особенное. Его коллега (Чехов любил это
слово), врач и литератор Сергей Елпатьевский, вспоминал позже: "Он, умный
человек, мог говорить удивительно несообразные слова, когда разговор шел о
Москве. Раз, когда я отговаривал его ехать в Москву в октябре, он стал
уверять совершенно серьезно, без иронии в голосе, что именно московский
воздух в особенности хорош и живителен для его туберкулезных легких".
Елпатьевский, патриот Ялты, которую Чехов ругал чем дальше, тем
сильнее, напоминал ему "про московскую вонь, про весь нелепый уклад
московской жизни, московские мостовые, кривули узеньких переулков,
знаменитые тупики, эти удивительные Бабьи Городки, Зацепы, Плющихи,
Самотеки", но все бесполезно. "Видно, что и Самотека, и Плющиха, и даже
скверные московские мостовые, и даже мартовская грязь, и серые мглистые дни
-- что все это ему очень мило и наполняет его душу самыми приятными
ощущениями".
Коллега не ошибался. "Скорей, скорей вызывай меня к себе в Москву, -- с
мольбою обращается Чехов к жене. -- Здесь и ясно, и тепло, но я ведь уже
развращен, этих прелестей оценить не могу по достоинству, мне нужны
московские слякоть и непогода; без театра и без литературы я уже не могу".
И в тот же день сестре Марии Павловне: "Приеду, как только позовут
телеграммой".
Телеграмма пришла через неделю, в субботу 29 ноября: "Морозит. Поговори
Альтшуллером и выезжай".
Разговор с Альтшуллером был тяжелым: тот "умолял не губить себя, не
ездить в Москву", но пациент лишь улыбался в ответ: билет на пароход до
Севастополя, откуда отправлялись поезда в Москву, был уже заказан. "Выезжаю
вторник", -- телеграфировал он жене. Всего два слова, даже без подписи... А
в среду в хронике "Крымского курьера" появилась коротенькая заметка: "Вчера
утром на пароходе русского общества пароходства и торговли „Цесаревич
Георгий" уехал в Севастополь А. П. Чехов, для следования оттуда в Москву".
Когда он приехал, репетиции "Вишневого сада" были в самом разгаре.
Сперва Чехов присутствовал на них регулярно, практически на каждой;
устраивался где-нибудь в глубине зала и внимательно следил за происходящим
на сцене, изредка делая незначительные замечания. От пространных суждений
воздерживался, хотя не нравилось ему многое. Позже, уже после премьеры, он
признается в сердцах, что Станиславский "сгубил" его пьесу, и прибавит
обреченно: ну, да ладно... В каких-то вещах он был фаталистом. Вот и на
репетиции вскоре перестал ходить, вообще редко покидал дом -- отчасти, может
быть, из-за того, что квартира, которую сняла Ольга Леонардовна,
располагалась
<> 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 >>>
- -
|
|
