|
Наливные полы от профессионалов.
|
|
|
|
|
- -
вовсе, и я ничего не пишу"{277}.
Я лежала на полу перед развернутой книгой переплетенной газеты размером во весь лист и, макая руку в тарелку с водой, чтобы несколько смыть с нее вековую пыль, перелистывала каждый номер, читая подписи под фельетонами. Так как Антон Павлович не помнил ни года напечатания, ни заглавия своего первого рассказа в этой /278/ газете, мне пришлось начать с самых отдаленных времен. Изредка попадались рассказы, подписанные одной буквой "Ч", и тогда я читала их, чтобы угадать, не принадлежали ли они перу Антона Павловича. Я спросила Антона Павловича: "Подписывались ли вы когда-нибудь одной буквой?" Он ответил: "Не помню, матушка". Сергей Николаевич тоже не знал. Но рассказы "Ч" были до такой степени плохи, что я решила не обращать на них больше внимания. Таким образом я пролистала года два без всякой пользы. Начихалась я отчаянно. Каждая страница поднимала облако пыли. Итак, лежала я на полу и листала, а из головы не выходило письмо Чехова. Ведь это были горькие жалобы. А Антон Павлович не легко жаловался и тосковал. Значит же, круто, тяжело ему пришлось. Постепенно вспоминалась фраза из "О любви": "Я был несчастлив..." Неужели я никогда, никогда не принесу ему ничего, кроме огорчений? Я собралась с духом и решила поговорить с Мишей. Было это вечером, в его кабинете. Он искал в ящике своего письменного стола какую-то коробочку, в которой должна была находиться сломанная запонка. Ее надо было отдать починить. Коробочка не находилась, и он сердился. Я стояла у окна, где было почти темно. - Ты тут рылась? - Я не открывала этого ящика. - Рассказывай! У меня нет уголка в доме, где бы я мог... Он не докончил фразы, потому что коробочка оказалась у него под рукой. Он стал разглядывать запонку. - Вот что, Миша, - начала я, - мне надо с тобой поговорить. Я упомянула о болезни Чехова и его одиночестве и тоске. - Помнишь, ты жалел о том, что вытребовал меня телеграммами из Москвы, когда он лежал в клинике? Исправь теперь свою вину, отпусти меня на несколько дней в Ялту. Нельзя же, право, смотреть на мою дружбу с Чеховым с обычной точки зрения, нельзя не /279/ оказать ему больше доверия, больше уважения. Мой приезд развлечет, доставит ему маленькую радость. Я говорила и удивлялась, что Миша меня не прерывает, а слушает молча. Я заранее была уверена, что наш разговор не пройдет гладко, а вызовет гром и молнии, но у меня были причины надеяться, что дело может повернуться в мою пользу. - Почему бы мне не поехать? - продолжала я. - Ведь я уже не молода и не легкомысленна, Антон Павлович болен... Но тут-то и разразилась гроза. - Ах, он болен! В Ялту? К Чехову? Он болен? Конечно, болен, он чахоточный. Знаем мы этих чахоточных! Ведь это первые... (Он сказал слово, которое я повторить не могу.) Да! Это свойство болезни. Ведь это вы живете в розовом тумане, ровно ничего не знаете, ничего не понимаете. Ах, как трудно было выдержать спокойный, мирный тон! Кровь бросилась в голову. - Ты несправедлив, - сказала я, - и то, что ты говоришь, возмутительно. Я десять лет знаю Антона Павловича. Знаю его хорошо. Знаю и его безукоризненное отношение ко мне... - Что ты знаешь?! - кричал Миша. - Что ты можешь знать? Тогда и я перестала владеть собой. Когда он любил меня и ревновал, я это понимала и прощала ему его грубость, <> 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 >>>
- -
|
|