|
|
|
|
- -
речь. Не просто говорить что-нибудь, а именно речь. И при
этом непременно о том, как он меня открыл. Иначе же будет нелюбезно. Голос
мой должен дрожать и глаза наполниться слезами. Я, положим, этой речи не
скажу, меня долго будут толкать в бок, я все-таки не скажу, потому что не
умею. Но встанет Лавров - и расскажет, как Григорович меня открыл. Тогда
подымется сам Григорович, подойдет ко мне, протянет руки и заключит меня в
объятия и будет плакать от умиления. Старые писатели любят поплакать. Ну,
это его дело, но самое главное, что и я должен буду плакать, а я этого не
умею. Словом, я не оправдаю ничьих надежд. Ведь ты же на себе испытал, что
значит не плакать от умиления.
Тут А.П. имел в виду маленькую историю, которая произошла со мной года
три раньше, когда Академия /317/ поощрила меня половинной Пушкинской
премией. Д.В.Григорович, участвовавший в заседании, оказал мне совершенно
исключительную и ужасно трогательную любезность: прямо из Академии приехал
ко мне, которого к тому же не знал и никогда не видал, - чтобы сообщить о
лестном для меня событии.
И что же? Я огорчил его. Смущенный, растерявшийся, я только и мог
пожать его руку и простыми словами, как умел, высказать ему благодарность. И
старик потом кому-то жаловался, вспоминая, как в прежние времена писатели
были отзывчивы; приводил известный рассказ о встрече Белинского с
Достоевским...{317}
А все то, что говорил Чехов, совсем не казалось ему шуткой. Он
действительно испытывал страдание, представляя себя героем нарисованной им
сцены. И, в сущности, сцена была изображена вполне правдиво. Так именно и
должно было произойти.
И вот за два дня до юбилейного обеда, когда из Петербурга была получена
телеграмма, что юбиляр приедет, Антон Павлович уложил свои дорожные вещи и
уехал в деревню, давши мне на прощанье такого рода ответственное поручение:
- А ты там как-нибудь уж... уладь. Главное, успокой Лаврова.
Но уладить было трудно. В.М.Лавров чуть не заболел, когда узнал о
бегстве А.П. Самый главный кирпич из его великолепной постройки выпал, и
самая постройка грозила развалиться.
Но, разумеется, все обошлось. Григорович приехал, обед состоялся.
Я на нем оскандалился на всю жизнь: вняв увещаниям В.А.Гольцева,
покусился на речь о Чехове, то есть о том, как он страстно желал быть на
обеде, чтобы самому лично и т.д., но болезнь заставила его уехать в деревню.
И господь наказал меня за ложь.
С первых же слов я, никогда еще в жизни не выступавший с публичными
речами, сбился. Я только и успел упомянуть об Антоне Павловиче Чехове,
который...
А милый старик, видя, должно быть, мое затруднение, сейчас же и выручил
меня и сам заговорил о Чехове, о том, как он открыл его талант, о его
письмах, словом - все то, что мы теперь так хорошо знаем. /318/
В Мелихове А.П., окруженный родными, вел тихую жизнь, наполненную
чтением книг, которых выписывал множество, и неторопливой работой. Жили тут
отец его, Павел Егорыч, мать, Евгения Яковлевна, сестра, Марья Павловна, и
младший брат, Михаил Павлович.
Но, несмотря на присутствие в доме старших родных, главой его был А.П.
Во всем господствовали его вкусы, все делалось так, чтобы ему нравилось.
К матери своей он относился с нежностью, отцу же оказывал лишь сыновнее
почтение, - так по крайней мере мне казалось. Предоставляя ему все, что
нужно для обстановки спокойной старости, он помнил его былой деспотизм в те
времена, когда в Таганроге главой семьи и кормильцем был еще он. В иные
минуты, указывая на старика, который теперь стал тихим, мирным и
благожелательным,
<> 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 >>>
- -
|
|
