|
|
|
|
- -
на третьем этаже, а лифта, именуемого тогда подъемной машиной,
не было. "Полчаса требовалось ему, чтобы взобраться к себе, -- напишет
позже, уже после смерти Чехова, Гарин-Михайловский. -- Он снимал шубу, делал
два шага, останавливался и дышал, дышал".
Но раз он не просто покинул дом, а покинул надолго и оказался довольно
далеко от него. На кладбище... Но не из-за любви к кладбищам, как утверждал
его товарищ по университету, московский профессор Григорий Иванович
Россолимо, а потому, что хоронили их однокурсника Алтухова.
"На отпевании, -- вспоминал Россолимо, -- меня взял за локоть Чехов...
Он очень изменился за последние полгода: похудел, пожелтел, и лицо покрылось
множеством мелких морщин". Тем не менее тихонько, „нежным баском",
подпевал хору, а после „шутил на тему о том, кто из нас двоих раньше
последует за Алтуховым"".
Раньше последовал он... Причем в том же возрасте, в каком умер Алтухов.
Профессор Россолимо, крупный невропатолог, уже тогда понял это. Или, лучше
сказать, не понял, а разглядел. Да и мудрено было не разглядеть. Другой
доктор, Викентий Вересаев, он же писатель, еще весной заметил на его лице
"темную тень обреченности". С тех пор она чеховского лица не покидала, но
особенно явственно проступила в день премьеры "Вишневого сада", которая
состоялась ровно через месяц после похорон Алтухова, в субботу 17 января.
Все московские газеты в этот день вышли с сообщениями о предстоящем
событии, которое, как писали "Новости дня", "далеко выходит из рамок
театрального торжества". И прогнозировали, что "оно обратится в литературный
праздник". По слухам, которые газеты с энтузиазмом повторяли, готовилось
"грандиозное чествование". Вопреки воле Чехова, неоднократно высказываемой
им, решили, воспользовавшись премьерой и тем, что она совпала с днем
рождения автора, отметить 25-летие его творческой деятельности.
На самом деле никакого 25-летия не было. Если вести отсчет с первой
достоверной публикации (специалисты практически единодушны в том, что Чехов
и прежде печатал свои мелочи под различными псевдонимами), то оно должно
было прийтись на март 1905 года. Но все вокруг словно бы чувствовали, что до
этого времени ему не дожить, и спешили проститься с писателем.
В зале были Горький и Рахманинов, Андрей Белый и Шаляпин, который
выступил на ужине после спектакля с обращенной к "юбиляру" речью, -- вообще
вся, как принято говорить в таких случаях, театральная и литературная
Москва. Масса подарков, причем преподносили в основном старинные вещи, над
чем Чехов впоследствии иронизировал, масса выступлений, зачастую довольно
пространных, а еще приветственные адреса, а еще телеграммы, и все это автор,
которого привезли в театр лишь к концу третьего действия и который едва
держался на ногах, выслушивал стоя.
Кто-то сердобольно выкрикнул из зала, чтобы он сел, но сесть было не на
что, да и Чехов, воплощение деликатности, никогда б не согласился на это.
Лишь горбился да покашливал, "мертвенно бледный и худой", как напишет после
Станиславский, признавший, что "юбилей вышел торжественным, но... оставил
тяжелое впечатление. От него отдавало похоронами".
А еще он признал, что спектакль получился средненьким. Но ведь
чествовали не спектакль, не режиссера и не актеров -- чествовали Чехова:
когда он вышел на сцену после третьего действия, весь зал встал, как один
человек.
Не чествовали -- прощались... Тот же Станиславский скажет, что у него
"было тоскливо на душе", но это у него, это у других участников спектакля,
это у безмолвно, почти траурно притихшего зала, а у того, с кем прощались?
Что было на душе у того,
<> 21 22 23 24 25 26 27 28
- -
|
|
