|
|
|
|
- -
когда обмолвился о
возможном скором возвращении в Ялту, совсем недавно столь тяготящую его?
Ответа на этот вопрос в письме нет, но он есть -- или, во всяком случае, его
можно отыскать там -- в написанном в праздной курортной Ницце в 1897 году
рассказе "Печенег". Герой его размышляет о том, что "хорошо бы, ввиду
близкой смерти, ради души, прекратить эту праздность, которая незаметно и
бесследно поглощает дни за днями".
Чехов прекращает. Меньше чем через месяц после премьеры "Вишневого
сада", 15 февраля 1904 года, уезжает в Ялту, а за день до этого, 14 февраля,
пишет Авиловой письмо, в котором, расставаясь с когда-то столь близкой ему
женщиной (Бунин утверждает, что эта женщина была единственной, к кому Чехов
испытал "большое чувство"), дает ей прощальный наказ: "Главное -- будьте
веселы, смотрите на жизнь не так замысловато; вероятно, на самом деле она
гораздо проще. -- А дальше следуют слова, которые адресуются уже не ей, не
только ей или даже не столько ей, сколько самому себе: -- Да и заслуживает
ли она, жизнь, которой мы не знаем, всех мучительных размышлений, на которых
изнашиваются наши российские умы, -- еще неизвестно".
Эта неизвестность сохранялась, по-видимому, до конца. Но это уже совсем
недолго: жить ему оставалось четыре с половиной месяца...
Два с половиной из них он проведет в Ялте. Доктор Альтшуллер найдет,
что он вернулся сюда "в значительно худшем состоянии", нежели уезжал, зато
"полный московских впечатлений". В чем эти впечатления выражались? А в том,
что "оживленно рассказывал про чествование, показывал поднесенные ему
подарки и комически жаловался, что кто-то, должно быть, нарочно, чтобы ему
досадить, распустил слух о том, что он любитель древностей, а он их терпеть
не может".
Оживленно... Комически... И это лексика доктора, который наблюдает
смертельно больного человека, доживающего свои последние недели. Да, но ведь
и Чехов -- не будем забывать! -- был врачом и тоже наблюдал, пусть изнутри,
но изнутри-то подчас даже виднее. Выходит, не думал о смерти? Не знал? Знал,
не мог не знать, это знали и видели все, и он, разумеется, исключением не
был. Или думал, но очень мало, самую чуточку. Совсем по Спинозе, написавшем
в "Этике", что "человек свободный ни о чем так мало не думает, как о
смерти". А он был человеком свободным. Самым, может быть, свободным
человеком во всей русской литературе, включая Пушкина.
Но, возможно, дело тут не только в свободе, феноменальной внутренней
свободе человека, до капли выдавившего из себя раба, но и в своего рода
привычке. Еще давно, тридцати лет от роду, он признался в одном из писем,
что ему многих пришлось похоронить и он стал "даже как-то равнодушен к чужой
смерти". А к своей? И к своей, по-видимому, тоже, во всяком случае --
теперь. Если говорит или пишет о ней, что бывает крайне редко, то лишь в
шутливом тоне, как, впрочем, и о болезнях своих. Или это вообще свойство
русского человека? Русского мужика... В повести "Мужики" так и написано:
"Смерти не боялись, зато ко всем болезням относились с преувеличенным
страхом".
Относительно смерти -- все так, но вот страха, тем более
преувеличенного страха, никто в нем не замечал. Письма его полны не то что
оптимизма, но, во всяком случае, планов на будущее. Активно обсуждается план
покупки подмосковной дачи, не оставляются даже мечты о ребенке ("...теперь
бы за ребеночка я десять тысяч рублей дал"), но это еще что! На войну ведь
собирался, русско-японскую, которая как раз разворачивалась тогда, и не в
качестве литератора, "не корреспондентом, а врачом", потому что "врач увидит
больше, чем корреспондент".
<> 21 22 23 24 25 26 27 28
- -
|
|
