|
|
|
|
- -
среды, получают совершенно определенный уклон. Его
часто упрекали за дружбу с Сувориным. Но Чехов всю жизнь помнил, что
Суворин, Григорович, Плещеев и Полонский первые обратили на него внимание,
когда он еще был Антошей Чехонте, и первые помогли ему выбраться из
"Осколков" и "Будильника", и он сохранил к Суворину благодарность навсегда.
Он не раз, и всегда с большим волнением, рассказывал, как в начале его
писательской карьеры встретила его серьезная критика, как Скабичевский
писал, что ему "суждено умереть пьяным под забором"{594}. И, однако, при
всем этом он, который когда-то утверждал, что будет печататься там, "куда
занесут ветер и его свобода", уже с начала 90-х годов перестал /595/
печататься в "Новом времени", а после процессов Золя и Дрейфуса он,
возмущенный отвратительным поведением "Нового времени", навсегда и резко
порвал с редакцией и не мог хладнокровно говорить о ней. Но лично с
Сувориным он сохранил, хотя и несколько охладевшие, отношения до конца{595}.
Объясняется это в значительной степени тем, что в своей интимной переписке с
Чеховым Суворин бывал очень часто не Сувориным "Нового времени". И о
студенческих беспорядках, и даже о процессе Дрейфуса, и о многом другом он в
своих письмах писал так, что когда Чехов передавал их содержание или изредка
читал отрывки из его писем, не верилось, что автором их был Суворин. Вообще
обнародование писем Суворина к Чехову представило бы громадный общественный
интерес; к сожалению, этого никогда не случится, потому что Суворин очень
ловко сумел получить их обратно вскоре после смерти Антона Павловича и,
конечно, уничтожил{595}.
Когда в 1902 году были отменены выборы Горького в Академию, Чехов по
собственной инициативе послал отказ от этого почетного звания{595}. А чтобы
оценить этот поступок по-настоящему, нужно вспомнить, как Чехов дорожил
званием академика и с каким отвращением он относился ко всякого рода
публичным выступлениям. Во всей биографии Чехова, во всей его переписке
нельзя найти и намека на какой-нибудь антиобщественный или лично
некорректный поступок.
Известно, с какой особенной любовью относился Чехов к Толстому. Во
время серьезной болезни последнего зимой 1901-[190]2 годов он страшно
волновался и требовал, чтобы, возвращаясь из Гаспры, я хоть на минутку
заезжал к нему, а если заехать нельзя, то хоть по телефону рассказал о
состоянии больного. И Толстой платил ему таким же отношением и говорил о нем
с необыкновенно теплым участием. А когда раза два Чехов приезжал со мною в
Гаспру, Толстой все время оживленно с ним беседовал и не отпускал. Как-то на
мой вопрос, что за книжка у него в руках, он ответил: "Я живу и наслаждаюсь
Чеховым; как он умеет все заметить и запомнить, удивительно; а некоторые
вещи глубоки и содержательны; замечательно, что он никому не подражает и
идет своей дорогой; а какой лаконический язык". Но и тут не забыл прибавить:
"А пьесы его /596/ никуда не годятся, и "Трех сестер" я не мог дочитать до
конца".
Этот исключительно простой и скромный человек, никогда и никому не
старавшийся импонировать, застенчиво избегавший всякого представительства и
всякого чествования и вообще всяких людских сборищ, внушал всем какое-то
невольное почтительное и бережное отношение к себе. Его как-то стеснялись, и
это проявлялось иногда в мелочах. Д.Н.Мамин-Сибиряк праздновал именины своей
дочери Аленушки и, между прочим, устроил у себя винт. Когда я приехал, то
застал самого хозяина и партнеров, К.М.Станюковича и С.Я.Елпатьевского, в
самом лучшем настроении. Сели играть, и за картами Мамин стал
<> 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 >>>
- -
|
|
