|
|
odolen.ru - гарантии
Инфо: недорого.
|
|
|
|
|
|
- -
Опубликовано в журнале:
"Нева" 2004, No7
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
1
Понимал ли он, уезжая летом 1904 года за границу, что ждет его? Судя по
всему, да. "Прощайте. Еду умирать", -- скажет он перед отъездом писателю Н.
Д. Телешову. Понимал и принимал -- принимал просто и строго, без философских
уловок, к которым прибегали испокон веков умы даже самые блестящие. Разве
нет? Чем, как не ужасом неминуемого исчезновения (исчезновения не каких-то
других людей, а тебя, тебя лично), порождена философия стоиков? И она многим
помогла, эта философия, -- вспомним, как легко, свободно и красиво принял
смерть Сенека! По свидетельству Тацита, "даже в последние мгновенья его не
покинуло красноречие, он вызвал писцов и продиктовал многое, что было
издано". Но тут, повторяю, именно философия помогла, словесные и логические
построения, Чехов же этим оружием не воспользовался ни разу.
Как же в таком случае сумел он сохранить спокойствие при виде бездны,
которая рано или поздно поглощает всех? Всех без исключения... Что сумел
противопоставить страху смерти?
Понятно, что ответ на этот вопрос -- по-видимому, главный, один из
главных -- надо искать прежде всего в произведениях Чехова. И что же
находим? А то, что для Чехова он вроде бы и не столь уж главный. Его герои
не бьются над загадкой небытия, она для них как бы и не загадка вовсе, и
даже когда кто-то из них подходит к краю пропасти, ее дыхание не леденит ему
сердце. "Вы, -- говорит инженер Ананьев в "Огнях", -- презираете жизнь за
то, что ее смысл и цель скрыты именно от вас, и боитесь вы только своей
собственной смерти, настоящий же мыслитель страдает, что истина скрыта от
всех, и боится за всех людей".
За всех людей! Это то самое, к чему Лев Толстой пробивался, обдираясь в
кровь, в течение шести десятилетий... Вот две повести, два героя, вплотную
приблизившиеся к бездне. "Смерть Ивана Ильича" и "Скучная история". Первая
пронизана утробным ужасом перед черным мешком, "в который просовывала его
невидимая непреодолимая сила", вторая наполнена спокойными и беспощадно
трезвыми раздумьями о подошедшей к концу жизни. Никаких черных мешков нет
здесь, зато есть черное платье, которое (это финал повести) "в последний раз
мелькнуло, затихли шаги... Прощай, мое сокровище!"
Сокровище! Он стал вдруг обладателем сокровища, недавний банкрот,
только что признавший себя таковым. "Во всех моих суждениях о науке, театре,
литературе, учениках и во всех картинках, которые рисует мое воображение,
даже самый искусный аналитик не найдет того, что называется общей идеей или
богом живого человека".
Это место в работах о Чехове цитируется особенно охотно, но при этом
почти всегда происходит ловкая и, видимо, непроизвольная подмена одного
понятия другим. "В уста своего старого, умирающего ученого он вложил многое
от себя, -- настаивает Томас Манн и продолжает: -- Где „общая идея"
его жизни и творчества?" Жизни? Но ведь у Николая Степановича не о жизни
речь, у него речь о суждениях, то есть об умственной деятельности, которая
является важнейшей, но отнюдь не единственной стороной человеческого
существования. Сводить же его к идее, пусть даже крупной, пусть даже
великой, -- это значит искусственно зауживать жизнь, упаковывать ее в
футляр.
Жизнь всегда -- и намного! -- шире. В ней, помимо всяческих "суждений о
науке, театре, литературе", которым, конечно же, общая идея (читай:
концепция) нужна позарез, есть еще другие идеи и -- главное! -- другие люди.
"Футляр" Николая Степановича дает трещину, едва он постигает это. Не умом
постигает -- умом
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 >>>
- -
|
|
