|
|
|
|
- -
вылезала
мочалка... Тут - везде чистота, порядок и ничего лишнего.
Я говорю о мелиховском доме - потому что его уже никто не увидит таким,
каким он был. Дом в Ялте - чудом уцелевший - сохранился, и его можно видеть,
но мелиховского дома уже нет, и нет уже почти никого из тех, кто бывал в
нем{7}.
Сам Чехов очень полюбил Мелихово. В мелиховской обстановке он совсем
преображался, и там я никогда не видела у него того рассеянного,
отсутствующего взгляда, как в Москве. И в Мелихове - он уже был не зрителем,
а активно действующим лицом. Пожалуй, самые светлые его годы связаны с
Мелиховым. После тяжелого детства, лишений и скудости, беготни за
трехрублевыми гонорарами, скитаний по дешевым квартиренкам - он вдруг \233\
ощутил, что у него есть свой дом, которого не надо менять, из которого не
надо торопиться... Он писал о Мелихове:
"Тут все в миниатюре: маленькая липовая аллея, пруд величиной с
аквариум, маленькие сад и парк, маленькие деревья - но пройдешь раз-другой,
вглядишься и впечатление маленького исчезает: очень просторно..."{8}
Мне невольно приходит в голову аналогия с его маленькими рассказами:
страница-две, а прочтешь раз-другой, вдумаешься - и впечатление маленького
исчезает, и какой простор мыслям, настроению, какая широкая картина русской
жизни!
Я попадала в Мелихово обычно тогда, когда "гостей" не было. Летом я
почти всегда скиталась по Европе. А как раз летом к Чеховым наезжало столько
гостей, и званых и незваных, что иногда укладывать было негде, мать Чехова и
Марья Павловна с ног сбивались, а А.П. сбегал в свой крохотный флигелек,
чтобы работать без помехи. В этом флигельке, где в одной комнате еле-еле
помещался письменный стол, а в спаленке, которую А.П. называл своей "духовой
печкой", - кровать, - он написал "Чайку".
Я не боялась распутицы и приезжала обыкновенно, когда в доме была
только семья. Помню раз, когда я собралась туда в ноябре, Чехов
предостерегал меня письмом:
"Я буду в восторге, если вы приедете к нам - но боюсь, как бы не
вывихнулись Ваши вкусные хрящики и косточки. Дорога ужасная, тарантас
подпрыгивает от мучительной боли и на каждом шагу теряет колеса. Когда я в
последний раз ехал со станции, у меня от тряской езды оторвалось сердце, и я
теперь уже не способен любить"{9}.
Но когда я не убоялась и приехала - он был очень рад, так как
чувствовал, что я любила и его, и его семью, и весь их уклад.
Другой раз как-то мы ехали с Иваном Павловичем ранней весной на станцию
из Мелихова десять верст около пяти часов. То сани провалятся и примерзнут,
их надо вырубать, то лошади провалятся и примерзнут, их надо вытаскивать.
Мою "неустрашимость" ценили и принимали меня радостно и радушно. Когда
в мои приезды А.П. не было дома, он писал сестре: "Таня обязана остаться и
ждать меня. Иначе ей будет плохо"{10}. Обычно перед моими приездами он
посылал мне реестры, чего надо привезти, вроде:
"Милая Таня, привезите две бутылки красного вина, Удельного, 1 ф.
швейцарского сыру, одну вареную колбасу \234\ и одну копченую, и 1 ф.
прованского масла. Обязательно привезите, а то Вам же самим нечего будет
трескать. Любящий Вас иеромонах Антоний. - Если довезете, то привезите 2 ф.
сыру"{11}.
Или:
"Дорогая кума, возьмите у Келера на Никольской и привезите 2 ф.
крахмалу самого лучшего, для придания нежной белизны сорочкам, а также
панталонам. Там же взять полфунта прованского масла, подешевле - для гостей.
А также побывайте на Арбате у портного
<> 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 >>>
- -
|
|
