|
|
|
- -
места, потянулся к соседнему столу за спичками. - А я уже восемнадцать лет не был в России, - сказал Самойленко. - Забыл уж, как там. По-моему, великолепнее Кавказа и края нет. - У Верещагина есть картина: на дне глубочайшего колодца томятся приговоренные к смерти. Таким вот точно колодцем представляется мне твой великолепный Кавказ. Если бы мне предложили что-нибудь из двух: быть трубочистом в Петербурге или быть здешним князем, то я взял бы место трубочиста. Лаевский задумался. Глядя на его согнутое тело, на глаза, устремленные в одну точку, на бледное, вспотевшее лицо и впалые виски, на изгрызенные ногти и на туфлю, которая свесилась у пятки и обнаружила дурно заштопанный чулок, Самойленко проникся жалостью и, вероятно. Потому, что Лаевский напомнил ему беспомощного ребенка, спросил: - Твоя мать жива? - Да, но мы с ней разошлись. Она не могла мне простить этой связи. Самойленко любил своего приятеля. Он видел в Лаевском доброго малого, студента, человека-рубаху, с которым можно было и выпить, и посмеяться, и потолковать но душе. То, что он понимал в нем, ему крайне не правилось. Лаевский пил много и не вовремя, играл в карты, презирал свою службу, жил не по средствам, часто употреблял в разговоре непристойные выражения, ходил по улице в туфлях и при посторонних ссорился с Надеждой Федоровной - и это не нравилось Самойленку. А то, что Лаевский был когда-то на филологическом факультете, выписывал теперь два толстых журнала, говорил часто так умно, что только немногие его понимали, жил с интеллигентной женщиной - всего этого не понимал Самойленко, и это ему нравилось, и он считал Лаевского выше себя и уважал его. - Еще одна подробность, - сказал Лаевский, встряхивая головой. - Только это между нами. Я пока скрываю от Надежды Федоровны, не проболтайся при ней... Третьего дня я получил письмо, что ее муж умер от размягчения мозга. - Царство небесное... - вздохнул Самойленко. - Почему же ты от нее скрываешь? - Показать ей это письмо значило бы: пожалуйте в церковь венчаться. А надо сначала выяснить наши отношения. Когда она убедится, что продолжать жить вместе мы не можем, я покажу ей письмо. Тогда: это будет безопасно. - Знаешь что, Ваня? - сказал Самойленко, и лицо его вдруг приняло грустное и умоляющее выражение, как будто он собирался просить о чем-то очень сладком и боялся, что ему откажут. - Женись, голубчик! - Зачем? - Исполни свой долг перед этой прекрасной женщиной! Муж у нее умер, и таким образом само провидение указывает тебе, что делать! - Но пойми, чудак, что это невозможно. Жениться без любви так же подло и недостойно человека, как служить обедню не веруя. - Но ты обязан! - Почему же я обязан? - спросил с раздражением Лаевский. - Потому что ты увез ее от мужа и взял на свою ответственность! - Но тебе говорят русским языком: я не люблю! - Ну, любви нет, так почитай, ублажай... - Почитай, ублажай... - передразнил Лаевский. - Точно она игуменья... Плохой ты психолог и физиолог, если думаешь, что, живя с женщиной, можно выехать на одном только почтении да уважении. Женщине прежде всего нужна спальня. - Ваня, Ваня... - сконфузился Самойленко. - Ты - старый ребенок, теоретик, а я - молодой старик и практик, и мы никогда не поймем друг друга. Прекратим лучше этот разговор. Мустафа! - крикнул Лаевский человеку. - Сколько с нас следует? - Нет, нет... - испугался доктор, хватая Лаевского за руку. - Это я заплачу. Я требовал. Запиши за мной! - крикнул он Мустафе. Приятели встали и молча пошли по набережной. У входа на бульвар они остановились и на прощанье пожали друг другу руки. - Избалованы вы очень, господа! - вздохнул Самойленко. - Послала тебе судьба женщину, молодую, красивую, образованную - и ты отказываешься, а мне бы дал бог хоть кривобокую старушку, только ласковую и добрую, и как бы я был доволен! Жил бы я с ней на своем виноградинке и... Самойленко спохватился и сказал: - И пускай бы она там, старая ведьма, самовар ставила. Простившись с Лаевским, он пошел по бульвару. Когда он, грузный, величественный, со строгим выражением на лице, в своем белоснежном кителе и превосходно вычищенных сапогах, выпятив вперед грудь, на которой красовался Владимир с бантом, шел по бульвару, то в это время он очень нравился себе самому, и ему казались, что весь мир смотрит на него с удовольствием. Не поворачивая головы, он посматривал но сторонам и находил. что бульвар вполне благоустроен, что молодые кипарисы. Эвкалипты и некрасивые, худосочные пальмы очень красивы и будут со временем давать широкую тень, что черкесы - честный и гостеприимный народ. "Странно, что Кавказ Лаевскому не нравится, - думал он, - очень странно". Встретились пять солдат с ружьями и отдали ему честь. По правую сторону бульвара по тротуару прошла жена одного чиновника с сыном-гимназистом. - Марья Константиновна, доброе утро! - крикнул 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 >>>
- -
|
|