|
|
|
|
- -
Для характеристики Тригорина ценнее его отношение к женщинам, а оно не
похоже на Антона Павловича и ближе к образу Потапенко.
Вообще же это, конечно, ни тот, ни другой, а и тот, и другой, и третий,
и десятый.
"Чайка" - произведение необычайно искреннее, много частностей могло
быть взято прямо из жизни в Мелихове. Называли даже девушку, якобы
послужившую моделью для Нины Заречной, приятельницу сестры Антона Павловича.
Но и здесь черты сходства случайные. Таких девушек в то время было так
много. Вырваться из глуши, из тусклых будней; найти дело, которому можно
было бы "отдать себя" целиком; пламенно и нежно /436/ пожертвовать собой
"ему" - таланту, взволновавшему ее мечты. Пока женские права были у нас
грубо ограничены, театральные школы были полны таких девушек из провинции.
Антон Павлович прислал мне рукопись, потом приехал выслушать мое
мнение.
Не могу объяснить, почему так врезалась мне в память его фигура, когда
я подробно и долго разбирал пьесу. Я сидел за письменным столом перед
рукописью, а он стоял у окна, спиной ко мне, как всегда заложив руки в
карманы, не обернувшись ни разу по крайней мере в течение получаса и не
проронив ни одного слова. Не было ни малейшего сомнения, что он слушал меня
с чрезвычайным вниманием, а в то же время как будто так же внимательно
следил за чем-то, происходившим в садике перед окнами моей квартиры; иногда
даже всматривался ближе к стеклу и чуть поворачивал голову. Было ли это от
желания облегчить мне высказываться свободно, не стеснять меня встречными
взглядами, или, наоборот, это было сохранение собственного самолюбия?
В доме Чехова вообще не любили очень раскрывать свои души, и все
хорошие персонажи у него деликатны, молчаливы и сдержанны.
Что я говорил Чехову о своих первых впечатлениях, сказать сейчас
трудно, да и боюсь я начать "сочинять". Один из самых больших грехов
"воспоминаний", если рассказывающий смешивает, когда что происходило, и ему
кажется, что все-то он великолепно предвидел.
Мое дальнейшее поведение с "Чайкой" достаточно известно, и к творчеству
Чехова я в эту пору относился действительно с чувством влюбленности. Но
очень вероятно, что я давал ему много советов по части архитектоники пьесы,
сценической формы. Я считался знатоком сцены и, вероятно, искренне делился с
ним испробованными мною сценическими приемами. Вряд ли они были нужны ему.
Однако одну частность я очень хорошо запомнил.
В той редакции первое действие кончалось большой неожиданностью: в
сцене Маши и доктора Дорна вдруг оказывалось, что она его дочь. Потом об
этом /437/ обстоятельстве в пьесе уже не говорилось ни слова. Я сказал, что
одно из двух: или этот мотив должен быть развит, или от него надо отказаться
совсем. Тем более, если этим заканчивается первый акт. Конец первого акта по
самой природе театра должен круто сворачивать положение, которое в
дальнейшем будет развиваться.
Чехов сказал:
- Публика же любит, чтобы в конце акта перед нею поставили заряженное
ружье.
- Совершенно верно, - ответил я, - но надо, чтоб потом оно выстрелило,
а не было просто убрано в антракте.
Кажется, впоследствии Чехов не раз повторял это выражение{437}.
Он со мной согласился. Конец был переделан.
Когда зашла речь о постановке, я сказал, что пора ему наконец дать
пьесу в Малый театр. И уже начал говорить о возможности распределения ролей,
как вдруг Чехов протянул мне письмо.
От Ленского к Чехову.
Ленский был первый актер Малого театра. Южин только недавно занял такое
же приблизительно
<> 241 242 243 244 245 246 247 248 249
- -
|
|
