|
|
|
|
- -
/>входил он всякий раз в его ярко освещенные двери! Театр, однако, не
поработил Чехова. Покорил -- да, но не поработил; он чувствовал себя в нем
настолько вольно, что позволял себе разные дерзости. Скажем, начинал по
тогдашнему обычаю громогласно "вызывать", но не артистов, а кого-либо из
сидящих в ложе респектабельных граждан. Галерка тут же подхватывала, и вот
уже десятки голосов скандировали известное в городе имя. Публика
покатывалась. Актеры и те не могли сдержать улыбки.
Но это еще не самая большая дерзость. Самая большая дерзость -- это
огромная, втрое больше "Вишневого сада" пьеса "Безотцовщина", за которую
ничтоже сумняшеся взялся -- и которую играючи закончил! -- гимназист Антон
Чехов. Играючи... А вот признание, которое вырвалось у прославленного
драматурга Антона Павловича Чехова в письме к жене: "Дуся, как мне было
трудно писать пьесу!" Вырвалось у человека, который, как известно, терпеть
не мог жаловаться на трудности, хвори и вообще превратности судьбы. А тут не
сдержался -- так, стало быть, допекло.
Речь в письме шла как раз о "Вишневом саде", последнем его сочинении. И
это не случайная слабость, не дань раздражению и болезни. Так же как не было
случайным признание, сделанное им в том пятилетней давности письме из Ниццы
Суворину, в котором Чехов говорит, что все дальше и дальше уходит от театра.
"Прежде для меня не было большего наслаждения, как сидеть в театре, теперь
же я сижу с таким чувством, как будто вот-вот на галерке крикнут:
„пожар!" И актеров не люблю". В чем же дело? Чехов дает одно
объяснение: его, дескать, "театральное авторство испортило". Но это не
объяснение. Или объяснение недостаточное. Главная причина столь резко
изменившегося отношения к театру в другом, и она, эта причина, ненароком
поведана в письме опять-таки к Суворину, только шестью годами раньше.
Почему ненароком? А потому что в письме речь не о нем, не о драматурге
Чехове, а об уже упомянутом нами актере Александринского театра Павле
Свободине, посетившем Чехова незадолго до своей ранней (в сорок два года --
Чехова опередил) смерти. "Похудел, поседел, осунулся и, когда спит, похож на
мертвого, -- пишет Чехов Суворину. -- Необыкновенная кротость, покойный тон
и болезненное отвращение к театру. Глядя на него, прихожу к заключению, что
человек, готовящийся к смерти, не может любить театр".
Стало быть, уже тогда, в 1898 году, в теплой курортной праздничной
Ницце, где ничто не напоминало о русской зиме, в которую ему так не хотелось
возвращаться (писал родным, что вернется в Мелихово, едва припечет весеннее
солнышко и начнут лопаться почки), уже тогда, в одну из лучших своих зим,
когда даже болезнь притаилась, готовился к смерти. До которой оставалось еще
шесть лет... (Бунин вспоминает, как однажды лунной ялтинской ночью Чехов
сказал ему без обычной своей шутливости, вполне серьезно, что читать-де его
будут только семь лет, а "жить... осталось и того меньше: шесть". Но в то
время не оставалось и шести.)
Итак, шесть лет. Много это или мало? Смотря для кого, и зависит это не
только от возраста. Или, может быть, даже от возраста не зависит вовсе...
Вот еще одно упоминание в письме к Суворину -- но уже в другом письме,
написанном после смерти актера, -- о Павле Свободине: "Для меня было
очевидно, что он скоро умрет; было очевидно и для него самого. Он старчески
жаждал обычного покоя..." Старчески! Это в сорок-то два года! Еще одно,
пусть косвенное (хотя почему -- косвенное? Прямое! Прямее уж некуда)
подтверждение мысли о том, что Чехов, вопреки всем биографическим словарям,
умер глубоким стариком.
<> 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 >>>
- -
|
|
