|
|
|
|
- -
ожидания, самые мрачные. На диване, обложенный
подушками, не то в пальто, не то в халате, с пледом на ногах, сидел
тоненький, как будто маленький, человек с узкими плечами, с узким бескровным
лицом - до того был худ, изнурен и неузнаваем Антон Павлович. Никогда не
поверил бы, что возможно так измениться.
А он протягивает слабую восковую руку, на которую страшно взглянуть,
смотрит своими ласковыми, но уже не улыбающимися глазами и говорит:
- Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать.
Он сказал другое, не это слово, более жесткое, чем "умирать", которое
не хотелось бы сейчас повторить.
- Умирать еду, - настоятельно говорил он. - Поклонитесь от меня
товарищам вашим по "Среде". Хороший народ у вас подобрался. Скажите им, что
я их помню и некоторых очень люблю... Пожелайте им от меня счастья и успеха.
Больше уже мы не встретимся.
Тихая, сознательная покорность отражалась в его глазах.
- А Бунину передайте, чтобы писал и писал. Из него большой писатель
выйдет. Так и скажите ему это от меня. Не забудьте.
Сомневаться в том, что мы видимся в последний раз, не приходилось. Было
это так ясно. Я боялся заговорить в эти минуты полным голосом, боялся
зашуметь сапогами. Нужна была какая-то нежная тишина, нужно было с открытой
душой принять те немногие слова, которые были, несомненно, для меня
последними и исходили от чистого и прекрасного - чеховского сердца.
На другой день он уехал.
А через месяц, в Баденвейлере, в ночь на 2 июля, когда все средства
борьбы были уже исчерпаны, доктор велел дать больному шампанского. Но ведь
больной был /490/ сам доктор и понимал значение этой меры. Он сел и как-то
значительно и громко сказал доктору по-немецки: "Ich sterbe"*. Потом взял
бокал, повернулся лицом к жене и с улыбкой проговорил последние слова в
жизни:
______________
* Я умираю (нем.).
- Давно я не пил шампанского...
По словам жены, он покойно выпил глотками все до дна, тихо лег на левый
бок и вскоре умолкнул навеки. Наступившую жуткую тишину ночи нарушала только
ворвавшаяся в окно большая черная ночная бабочка, которая мучительно билась
о горящие электрические лампочки и металась по комнате.
Когда ушел доктор, среди полной тишины и духоты летней ночи вдруг со
страшным шумом выскочила пробка из недопитой бутылки шампанского...
Начинало светать. Вскоре запели утренние птицы...
А затем - торжественные проводы иностранцев и казенное принятие на
границе гроба русскими властями, незнакомыми даже с именем Чехова...
Непростительное, грубое и дикое назначение "вагона для устриц"{490}, в
котором с этой самой надписью, варварской для настоящего случая, и прибыло в
Петербург тело писателя, почти без всякой встречи благодаря перепутанным
телеграммам. И только на другой день, уже в Москве, огромные толпы народа,
запрудившие всю вокзальную площадь, переполненные депутациями с венками и
цветами станционные платформы внушительно подчеркнули значительность потери.
Как близкого, как любимого и родного, всей Москвой встретили мы и
проводили Чехова до его могилы в Новодевичьем монастыре.
И вот начинается уже шестой десяток лет со дня его смерти, а имя Чехова
становится все более и более славным, и не только на родине, среди нас, но и
во всем культурном мире. Наша советская молодежь любит, уважает и много
читает Чехова.
Творчество его многогранно, лирика поэтична, юмор его неисчерпаем, а
вера в лучшее будущее человечества непоколебима.
"Глава о Чехове еще не кончена, - писал в свое время Станиславский. -
Ее еще не прочли как следует,
<> 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 >>>
- -
|
|
