|
|
Советуем
, бензокоса shindaiwa
|
|
|
|
|
|
- -
люди", - находили, что это рассказы
все-таки стоящие, потому что там будто бы изображена реакция восьмидесятых
годов. Да еще рассказ "Припадок" - там "честный" студент с ума сходит при
мысли о проституции. А я русских студентов терпеть не могу - они же
лодыри...
Раз, когда он опять как-то стал шутя приставать ко мне, что именно
напишу я о нем в своих воспоминаниях, я ответил:
- Я напишу прежде всего, как и почему я познакомился с вами в Москве.
Это было в девяносто пятом году, в декабре. Я не знал, что вы приехали в
Москву. Но вот сидим мы однажды с одним поэтом в "Большом Московском", пьем
красное вино, слушаем машину, а поэт все читает свои стихи, все больше и
больше собой восторгаясь. Вышли мы очень поздно, и поэт был уже так
возбужден, что и на лестнице продолжал читать. Так, читая, он стал и свое
пальто на вешалке искать. Швейцар ему нежно: "Позвольте, господин, я сам
найду..." Поэт на него зверем: "Молчать, не мешай!" - "Но позвольте,
господин, это не ваше пальто..." - "Как, негодяй? Значит, я чужое пальто
беру?" - "Так точно, чужое-с". - "Молчать, негодяй, это мое пальто!" - "Да
нет же, господин, это не ваше пальто!" - "Тогда говори сию же минуту, чье?"
- "Антона Павловича Чехова". - /526/ "Врешь, я убью тебя за эту ложь на
месте!" - "Есть на то воля ваша, только это пальто Антона Павловича Чехова".
- "Так, значит, он здесь?" - "Всегда у нас останавливаются..." И вот, мы
чуть не кинулись к вам знакомиться, в три часа ночи. Но, к счастью,
удержались и пришли на другой день, и на первый раз не застали - видели
только ваш номер, который убирала горничная, и вашу рукопись на столе. Это
было начало "Бабьего царства"{526}.
Он помирал со смеху и говорил:
- Кто этот поэт, догадываюсь. Бальмонт, конечно. А откуда вы узнали,
какая именно рукопись лежала у меня на столе? Значит, подсмотрели?
- Простите, дорогой, не удержались.
- А жалко, что вы не зашли ночью. Это очень хорошо - закатиться
куда-нибудь ночью, внезапно. Я люблю рестораны.
Необыкновенно радовался он однажды, когда я рассказал ему, что наш
сельский дьякон до крупинки съел как-то, на именинах моего отца, фунта два
икры. Этой историей он начал свою повесть "В овраге".
Он любил повторять, что если человек не работает, не живет постоянно в
художественной атмосфере, то, будь он хоть Соломон премудрый, все будет
чувствовать себя пустым, бездарным.
Иногда вынимал из стола свою записную книжку и, подняв лицо и блестя
стеклами пенсне, мотал ею в воздухе:
- Ровно сто сюжетов! Да-с, милсдарь! Не вам, молодым, чета! Работник!
Хотите, парочку продам?
Иногда он разрешал себе вечерние прогулки. Раз возвращаемся с такой
прогулки уже поздно. Он очень устал, идет через силу - за последние дни
много смочил платков кровью, - молчит, прикрывает глаза. Проходим мимо
балкона, за парусиной которого свет и силуэты женщин. И вдруг он открывает
глаза и очень громко говорит: /527/
- А слышали? Какой ужас! Бунина убили! В Аутке, у одной татарки!
Я останавливаюсь от изумления, а он быстро шепчет:
- Молчите! Завтра вся Ялта будет говорить об убийстве Бунина.
Один писатель жаловался: "До слез стыдно, как слабо, плохо начал я
писать!"
- Ах, что вы, что вы! - воскликнул он. - Это же чудесно - плохо начать!
Поймите же, что, если у начинающего писателя сразу выходит все честь
<> 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 >>>
- -
|
|
