|
|
|
|
- -
же убежденно:
- Вот еще N{1} тоже очень хорошо играет в "Мещанах".
Но как раз эту роль N играл из рук вон плохо. Он был слишком стар для
такой молодой, бодрой роли, и она ему совершенно не удалась.
Так и до сих пор не знаю, понравился я ему в Тузенбахе или нет{2}.
А когда я играл Вершинина{3}, он сказал:
- Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы
козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее...
И, кажется, больше ничего не сказал.
Я репетировал Тригорина в "Чайке"{4}. И вот Антон Павлович сам
приглашает меня поговорить о роли. Я с трепетом иду.
- Знаете, - начал Антон Павлович, - удочки должны быть, знаете, такие
самодельные, искривленные. Он же сам их перочинным ножиком делает... Сигара
хорошая... Может быть, она даже и не очень хорошая, но непременно в
серебряной бумажке...
Потом помолчал, подумал и сказал:
- А главное, удочки...
И замолчал. Я начал приставать к нему, как вести то или иное место в
пьесе. Он похмыкал и сказал: \422\
- Хм... да не знаю же, ну как - как следует.
Я не отставал с расспросами.
- Вот, знаете, - начал он, видя мою настойчивость, - вот когда он,
Тригорин, пьет водку с Машей, я бы непременно так сделал, непременно. - И
при этом он встал, поправил жилет и неуклюже раза два покряхтел. - Вот так,
знаете, я бы непременно так сделал. Когда долго сидишь, всегда хочется так
сделать...
- Ну, как же все-таки играть такую трудную роль, - не унимался я.
Тут он даже как будто немножко разозлился.
- Больше же ничего, там же все написано, - сказал он.
И больше мы о роли в этот вечер не говорили.
Антон Павлович часто говорил о моем здоровье и советовал мне пить рыбий
жир и бросить курение. Говорил он об этом довольно часто и ужасно
настойчиво, особенно о том, чтобы я бросил курить.
Я попробовал пить рыбий жир, но запах был так отвратителен, что я ему
сказал, что рыбьего жира я пить не могу, а вот курить очень постараюсь
бросить и брошу непременно.
- Вот-вот, - оживился он, - и прекрасно, вот и прекрасно...
И он собрался уходить из уборной, но сейчас же вернулся назад в
раздумье:
- А жаль, что вы бросите курить, я как раз собирался вам хороший
мундштук подарить...
Один только раз я видел, как он рассердился, покраснел даже. Это было,
когда мы играли в "Эрмитаже". По окончании спектакля у выхода стояла толпа
студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный гнев.
...Помню, как чествовали Антона Павловича после третьего{5} действия в
антракте. Очень скучные были речи, которые почти все начинались: "Дорогой,
многоуважаемый..." или "Дорогой и глубокоуважаемый..." И когда первый оратор
начал, обращаясь к Чехову: "Дорогой, многоуважаемый...", то Антон Павлович
тихонько нам, стоящим поблизости, шепнул: "Шкаф". Мы еле удержались, чтобы
не фыркнуть. Ведь мы только что в первом акте слышали на сцене обращение
Гаева - Станиславского к шкафу, начинавшееся словами: "Дорогой,
многоуважаемый шкаф". \423\
Помню, как страшно был утомлен А.П. этим чествованием.
Мертвенно-бледный, изредка покашливая в платок, он простоял на ногах,
терпеливо и даже с улыбкой выслушивая приветственные речи. Когда публика
начинала кричать: "Просим Антона Павловича сесть...
<> 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 >>>
- -
|
|
