|
|
|
|
- -
двоюродная сестра Елизавета, а пятью годами позже -- родной
брат Николай... Испугаться испугался (но кажется, то был последний раз,
когда он этот страх показал), однако в больницу ложиться не стал, отправился
к себе в гостиницу ("Большую Московскую" -- обычно он останавливался в ней),
где у него опять пошла горлом кровь, и доктор Оболенский почти насильно
отвез его в клинику Остроумова на Девичьем поле. Здесь его поместили в
палату No 16 -- почти в "палату No 6", заметил Оболенский, и Чехов шутку
оценил. Он и сам шутил, посмеивался над собой, и лишь раз лицо его
изменилось. Это когда срочно прибывший в клинику Суворин мимоходом
обмолвился, что утром смотрел, как по Москве-реке шел лед. "Разве река
тронулась?" -- произнес он глухим голосом. Отметив это в "Дневнике", Суворин
прибавляет: "Ему, вероятно, пришло в голову, не имеют ли связь эта
вскрывшаяся река и его кровохарканье. Несколько дней назад он говорил мне:
„Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: "Не поможет. С вешней
водой уйду""".
В клинике Остроумова его посетил Лев Толстой, заведший разговор о
бессмертии, суть которого сводилась к тому, что надо слиться с неким
всеобъемлющим началом, "сущность и цели которого, -- не без иронии цитировал
в письме Чехов яснополянского мудреца, -- для нас составляют тайну". То есть
купить вечную жизнь ценой утраты собственной индивидуальности. "Такое
бессмертие мне не нужно".
А какое же в таком случае нужно? И вообще, верил ли он в него, в
бессмертие? Бунин вспоминает, что он называл его вздором и брался доказать
это, как дважды два -- четыре. Но в другой раз говорил нечто прямо
противоположное. "Ни в коем случае не можем мы исчезнуть после смерти.
Бессмертие -- факт. Вот погодите, я докажу вам это..."
Но, собственно, проблема бессмертия -- это проблема веры, а с верой у
Чехова отношения были весьма и весьма непростые. На этот счет в письмах его
-- да и не только в письмах -- рассыпана масса взаимоисключающих, казалось
бы, высказываний. "Я давно растерял свою веру и только с недоумением
поглядываю на всякого интеллигентного верующего", -- пишет он за год до
смерти С. П. Дягилеву. И ему же -- полугодом раньше, говоря о взаимодействии
религии и культуры: "Теперешняя культура -- это начало работы во имя
великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще
десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество
познало истину настоящего Бога -- т. е. не угадывало бы, не искало бы в
Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре". Стало
быть, такое познание возможно, Чехов в этом не сомневается, Чехов верит --
если пока что не в Бога, то в возможность познания Бога, а стало быть, и в
самого Бога. Нельзя же, в самом деле, верить -- так твердо, так спокойно,
так по-чеховски несуетно верить в познание, пусть даже и грядущее, того,
чего заведомо не существует.
В том же 1897 году, когда он лежал с кровохарканьем в клинике
Остроумова, где его навестил Толстой, Чехов записывает в дневнике (весь
годовой дневник вмещается в полторы сотни строчек): "Между „есть Бог"
и „нет Бога" лежит целое громадное поле, которое проходит с большим
трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих
двух крайностей, середина же между ними не интересует его". Запись эта
сделана в самом начале года, то есть задолго до болезни, переполошившей всю
русскую
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 >>>
- -
|
|
