|
|
|
|
- -
к Чехову, и то
впечатление, какое он на меня производит. Он слушал с обычным своим
задумчивым вниманием и сказал:
- Это хорошо... - но сам остался сдержанным. Теперь я понимаю, что
веселость тогдашнего Чехова, автора "Пестрых рассказов", была чужда и
неприятна Успенскому. Сам он когда-то был полон глубокого и своеобразного
юмора, острота которого очень рано перешла в горечь. Михайловский
чрезвычайно верно и чрезвычайно метко обрисовал в статье об Успенском ту
целомудренную сдержанность, с какой он сознательно обуздывал свою склонность
к смешным положениям и юмористическим образам из боязни профанировать
скорбные мотивы злополучной русской действительности. Хорошо это или плохо -
я здесь рассуждать не буду. Думаю, конечно, что было бы превосходно, если бы
люди с такими природными залежами смеха в душе находили в себе и в
окружающей атмосфере достаточно /146/ силы, чтобы победить великое уныние
русской жизни своим еще более сильным смехом. Тогда мы имели бы, может быть,
мировые шедевры сатирической литературы... Но... мечтать можно о чем угодно,
а факт все-таки состоит в том, что современное русское уныние само побеждает
русский юмор, и это с неизбежностью рокового закона отразилось - к
сожалению, даже слишком скоро - на самом Чехове.
Но в то время еще было иначе, и я помню, с каким скорбным недоумением и
как пытливо глубокие глаза Успенского останавливались на открытом,
жизнерадостном лице этого талантливого выходца из какого-то другого мира,
где еще могут смеяться так беззаботно. Чехов тоже инстинктивно сторонился от
назревшего уже в Успенском настроения, которое сторожило его самого, - и они
разошлись несколько холодно, пожалуй с безотчетным нерасположением друг к
другу.
Теперь нет уже обоих. Успенский умер раньше, могила Чехова еще не
закрылась, когда я пишу эти строки... Но оба сошли со сцены с надеждой на
будущее и со жгучей скорбью о настоящем.
Вспоминается мне еще один разговор с Чеховым, о Гаршине. Не помню, было
ли это после смерти Гаршина, или под конец его омраченной жизни...{146} Я
недавно вернулся из Сибири{146}, и во мне еще были живы и свежи глубокие
впечатления от ее величаво-угрюмой природы и ее людей. И мне казалось, что
если бы можно было отвлечь Гаршина от мучительных впечатлений нашей
действительности, удалить на время от литературы и политики, а главное -
снять с усталой души то сознание общей ответственности, которое так угнетает
русского человека с чуткой совестью... если бы взамен этого поставить его
лицом к лицу только с первобытной природой и первобытным человеком, - то,
думалось мне, больная душа могла бы еще расправиться. Но Чехов возразил с
категоричностью врача:
- Нет, это дело непоправимое: раздвинулись какие-то молекулярные
частицы в мозгу, и уж ничем их не сдвинешь...
Впоследствии мне часто вспоминались эти слова. Через год-два
"раздвинулись частицы" у Успенского, и сколько ни искал он исцеления во
"врачующем просторе" родины, как ни метался по степям и ущельям /147/ Южного
Урала, по горным хребтам Кавказа, по Волге и "захолустным рекам" средней
России, - ему не удалось стряхнуть все глубже въедавшейся в душу тоски, как
и сознания "общей ответственности" перед правдой жизни за все ее неправды. А
затем "раздвинулись частицы" и у Чехова. Правда, это были частицы легких, а
не мозга, ясность которого он сохранил до конца. Но кто скажет, какую роль в
физической болезни играла та глубокая, разъедающая грусть, на фоне которой
совершались у Чехова все душевные, а значит, и физические процессы...
Мои встречи с Чеховым во второй половине 90-х годов уже были не часты и
случайны.
<> 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 >>>
- -
|
|
