|
|
|
|
- -
амазонка, в развевающемся
капоте, с развевающимися волосами, с обнаженными ногами, вся - стремление,
вся - порыв; легкий капот амазонки надет прямо на голое тело. Это и была
Софья Петровна Кувшинникова, позже числившая В.С.Васильеву в числе ближайших
друзей.
Когда в 1892 году в двух номерах "Севера" появился известный рассказ
Чехова "Попрыгунья", в Москве заговорили, что Чехов героиню "Попрыгуньи"
списал с Кувшинниковой, а любовь героини к художнику Рябовскому - это любовь
Кувшинниковой к Левитану. Неосторожность или ошибка Чехова в сюжете
"Попрыгуньи" несомненны: взяв в героини художницу-дилетантку, в друзья дома
он взял художника, да еще пейзажиста. Но еще большую ошибку он сделал, дав в
мужья героине врача. Положим, муж Кувшинниковой был не выдающийся врач,
будущее светило науки, как муж "попрыгуньи", а заурядный полицейский врач,
все же в общем это увеличило сходство семьи "попрыгуньи" с семьей
Кувшинниковой и дало лишний повод различным литературным и нелитературным
Тартюфам вопить по адресу Чехова: "разбой! пожар!", а Кувшинниковой и
Левитану - лишний повод к претензии на Чехова. Если бы Чехов сделал мужем
"попрыгуньи" не врача, а ну хотя бы педагога или инженера, у Тартюфов не
нашлось бы материала для воплей о "пасквиле", о котором вопили они весьма
усердно.
Да, Чехов ошибся. Без этой ошибки история с "Попрыгуньей" была бы
решительным вздором, потому что /176/ серьезный и вдумчивый Левитан
совершенно не походил на ничтожного Рябовского, а пустельга-"попрыгунья" -
на Кувшинникову, во всяком случае не бывшую пустельгой. Чехов любил Левитана
и карикатурить его не стал бы. Мне Чехов говорил о Левитане: "Это еврей,
который стоит пятерых русских", и с какою-то почти нежностью рассказывал,
что, уехав в Италию, Левитан так стосковался там по русской природе, что
быстро вернулся назад. У Левитана была тонкая, художественная натура; кроме
живописи, он страстно любил музыку, и я помню, как однажды, очутившись в
Новом театре на "Гугенотах" с очень плохим составом исполнителей, он
испытывал почти физическую боль при какофонии певцов (наши места были рядом)
и бежал из театра задолго до окончания оперы.
Наиболее отрицательным типом в "Попрыгунье" является Рябовский, потому
что у самой "попрыгуньи" все же бывают минуты раскаянья и добрых порывов
души, но и Левитан, разожженный Тартюфами, кончил тем, что с год или года
полтора подулся на Чехова, а затем старая дружба поставила крест на истории
с "Попрыгуньей" и не прерывалась до смерти Левитана в течение шести или семи
лет{176}. Рассердилась на Чехова и Кувшинникова, вероятно под влиянием тех
же Тартюфов, так как сорокалетней женщине - и притом не пустельге - узнавать
себя в двадцатилетней пустельге не было особых резонов. Я не знаю,
состоялось ли примирение между Чеховым и Кувшинниковой, но, конечно,
утверждение кого-то из "историографов" случая с "Попрыгуньей", что от дома
Кувшинниковой Чехову было "категорически отказано"{176}, - решительный
вздор.
Характерно одно: московская сплетня, рассказывая о раздражении
Кувшинниковой и Левитана, ни одним словом не поминала, как же на
"Попрыгунью" реагировал муж? Из этого умолчания можно сделать вывод, что
коллега Чехова по медицинскому факультету, как более уравновешенный человек,
не придавал особого значения рассказу и смотрел на него не как на
"пасквиль", а просто как на художественную вещь, как на одну из лучших
<> 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 >>>
- -
|
|
