|
|
|
|
- -
Ночь была теплая, тихая, с ясным месяцем, с легкими белыми облаками.
Экипаж катился по белому шоссе, мы молчали, глядя на блестящую равнину моря.
Потом пошел лес с легкими узорами теней, за ним зачернели толпы кипарисов,
возносившихся к звездам. Когда мы оставили экипаж и тихо пошли под ними,
мимо голубовато-бледных в лунном свете развалин дворца, он внезапно сказал,
приостанавливаясь:
- Знаете, сколько лет еще будут читать меня? Семь.
- Почему семь? - спросил я.
- Ну, семь с половиной.
- Вы грустны сегодня, Антон Павлович, - сказал я, глядя на его лицо,
бледное от лунного света.
Опустив глаза, он задумчиво копал концом палки мелкие камешки, но когда
я сказал, что он грустен, он шутливо покосился на меня.
- Это вы грустны, - ответил он. - И грустны оттого, что потратились на
извозчика.
А потом серьезно прибавил:
- Читать же меня будут все-таки только семь лет, а жить мне осталось и
того меньше: шесть. Не говорите только об этом одесским репортерам...
Прожил он не шесть лет, а всего год с небольшим.
Одно из его последних писем я получил в январе следующего года в Ницце:
"Здравствуйте, милый И.А.! С Новым годом, с новым счастьем! Письмо Ваше
получил, спасибо. У нас в Москве все благополучно, нового (кроме Нового
года) ничего нет и не предвидится, пьеса моя еще не шла, и когда пойдет -
неизвестно... Очень возможно, что в феврале я приеду в Ниццу... Поклонитесь
от меня милому теплому солнцу, тихому морю. Живите в свое полное
удовольствие, утешайтесь, пишите почаще Вашим друзьям... Будьте здоровы,
веселы, счастливы и не забывайте бурых северных компатриотов, страдающих
несварением и дурным расположением духа. Целую Вас и обнимаю"{516}.
1904 г. /517/
II
Однажды он сказал (по своему обыкновению, внезапно):
- Знаете, какая раз была история со мной?
И, посмотрев некоторое время в лицо мне через пенсне, принялся
хохотать:
- Понимаете, поднимаюсь я как-то по главной лестнице московского
Благородного собрания, а у зеркала, спиной ко мне, стоит Южин-Сумбатов,
держит за пуговицу Потапенко и настойчиво, даже сквозь зубы, говорит ему:
"Да пойми же ты, что ты теперь первый, первый писатель в России!" - И вдруг
видит в зеркале меня, краснеет и скороговоркой прибавляет, указывая на меня
через плечо: "И он..."
Многим это покажется очень странным, но это так: он не любил актрис и
актеров, говорил о них:
- На семьдесят пять лет отстали в развитии от русского общества.
Пошлые, насквозь прожженные самолюбием люди. Вот, например, вспоминаю
Соловцова...
- Позвольте, - говорю я, - а помните телеграмму, которую вы отправили
Соловцовскому театру после его смерти?
- Мало ли что приходится писать в письмах, телеграммах. Мало ли что и
про что говоришь иногда, чтобы не обижать...
И, помолчав, с новым смехом:
- И про Художественный театр...
В его записной книжке есть кое-что, что я слышал от него самого. Он,
например, не раз спрашивал меня (каждый раз забывая, что уже говорил это, и
каждый раз смеясь от всей души):
- Послушайте, а вы знаете тип такой дамы, глядя на которую всегда
думаешь, что у нее под корсажем жабры?
Не раз говорил:
- В природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у
людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница... /518/
- Ужасно обедать каждый день с человеком, который заикается и говорит
глупости...
<> 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 >>>
- -
|
|
