|
|
|
|
- -
лет он много кашлял, весною и осенью плохо
себя чувствовал и нередко лихорадил, но объяснял это инфлуэнцой, никогда не
лечился, не давал себя выслушивать, чтобы "чего-нибудь там не нашли".
Объяснял кровохарканье горлом, а кашель - простой простудой, хотя, по его
собственным словам, временами превращался в стрекозиные мощи. И еще в 1888
году он наставительно, как врач, пишет Суворину, что "чахотка, или иное
серьезное легочное страдание, узнается только по совокупности признаков, а у
меня-то именно этой совокупности-то и нет"{599}. И даже, несмотря на
кровохаркания, единственный симптом, производивший на него впечатление, так
как "в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве"{599}, и
даже после смерти брата Николая от скоротечной чахотки в 1889 году он еще
заявляет, что "ни за что выслушивать себя не позволит", и только хлынувшая
весной 1897 года в необычно большом количестве кровь и вмешательство друзей
заставили его лечь в клинику профессора Остроумова. С того времени,
очевидно, процесс неуклонно прогрессировал. И я при первом исследовании уже
нашел распространенное поражение в обоих легких, особенно в правом, с
несколькими кавернами, следы плевритов, значительно ослабленную,
перерожденную сердечную мышцу и отвратительный кишечник, мешавший
поддерживать должное питание. Мои /600/ тогдашние попытки убедить Чехова в
необходимости серьезно лечиться не привели ни к чему. Он упорно заявлял, что
лечиться, заботиться о здоровье - внушает ему отвращение. И ничто не должно
было напоминать о болезни, и никто не должен был ее замечать. Поэтому и
выработал он такую манеру говорить, не повышая голоса, медленно, монотонно,
останавливаясь при чувстве раздражения гортани, чтобы удержать кашель, а
если уже приходилось кашлять, то мокрота отплевывалась в маленький, заранее
приготовленный бумажный фунтик, тут же где-нибудь лежавший за книгами на
столе и отправляемый потом в камин. Только с дипломатическими подходами, как
будто невзначай или пользуясь случайными поводами, удавалось его послушать и
заставить сделать то или иное. Только с 1901 года он перешел на положение
настоящего пациента и сам уж часто предлагал: "Давайте послушаемтесь". Но и
тут заставить его лечь, вообще заняться лечением, главным образом и прежде
всего, было нельзя. И не только с посторонними он не любил говорить о своей
болезни, но и от своих домашних скрывал свои немощи, никогда не жаловался;
на вопрос: "как себя чувствуешь?" - отвечал: "сейчас хорошо, почти здоров,
только вот кашель", - или "голова болит", или что-нибудь в этом роде. К
несчастью, процесс уже находился в той стадии, когда на выздоровление не
могло быть никакой надежды, а можно было только стремиться к замедлению
темпа болезни или к временному улучшению состояния больного. Увы, и для
этого у Чехова обстоятельства сложились крайне неблагоприятно прежде всего в
силу окружавшей его обстановки; и как это ни странно, но он был лишен ухода
и некоторых необходимых для лечения условий. Чехов был очень привязан к
семье, но особенно нежно любил свою мать, окружал ее трогательной
заботливостью, и последние слова в его завещании сестре{600} были: "Береги
маму". И Евгения Яковлевна платила своему Антоше той же нежностью. Но что
могла сделать эта милая, всеми любимая старушка? Разве могла она что-нибудь
провести или на чем-нибудь настоять? И выходило так, что, несмотря на все
предписания, пищу давали ему совершенно неподходящую, и компресс ставила
неумелая горничная, и о тысяче мелочей, из которых состоит режим такого
больного, некому было /601/ позаботиться. Сестра его, Мария Павловна, когда
выяснилось положение, была готова бросить службу и Москву и совсем переехать
в Ялту, но после его
<> 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 >>>
- -
|
|
