|
|
|
|
- -
не мог выносить его, как он говорил, "трагического
смеха".
И помню, что однажды, пробыв в Москве только один день, А.П. пришел
домой и объявил, что сейчас же уезжает в Мелихово. /315/
- Почему?
- Встретил N. Вчера приехал. Остановил извозчика, заключил меня в
объятия, узнал, что я живу здесь, и объявил, что сегодня придет к нам на
весь вечер. Вот и тебе велел кланяться. Ну, так ты уж его прими, а обо мне
скажи... ну, скажи что хочешь.
И сколько я ни доказывал ему, что это можно устроить как-нибудь проще -
уйти куда-нибудь, послать N записку, - он оставался непоколебим:
- Все равно он найдет меня и будет смеяться. Ведь он юморист и ужасно
любит смеяться, - а это трагедия.
И он в тот же день уехал в деревню, несмотря на то, что у него в
"Русской мысли" было дело, для которого он вновь приехал в Москву дней через
пять.
Но к чему он чувствовал непобедимый, почти панический ужас, так это к
торжественным выступлениям, в особенности если подозревал, что от него
потребуется активное участие.
Мне памятен один приезд в Москву покойного Д.В.Григоровича. В
Петербурге перед этим был справлен его юбилей. Было что-то необыкновенно
торжественное, кажется единственное и небывалое в летописях литературы.
Так как писатель иногда помещал свои вещи в "Русской мысли", то
В.М.Лавров захотел устроить ему в Москве "филиальное чествование"{315}.
Конечно, это не могло быть даже и тенью петербургского юбилея, но все
же - "Эрмитаж", несколько десятков приглашенных, заранее предусмотренные
речи.
Само собою разумеется, что был специальный расчет на присутствие в
Москве Антона Павловича. С одной стороны, хотелось показать петербургскому
литератору лучшее, что есть в литературной Москве и чем она гордится, а с
другой - имелись в виду особые отношения между Чеховым и Григоровичем.
Ведь старый писатель первый заметил талант Чехонте в его маленьких
рассказах, печатавшихся в сатирических журналах, обратил на него внимание
Суворина, написал ему трогательное отеческое письмо{315}.
Антону Павловичу все это было поставлено на вид - и уж само собою
разумелось, что он будет украшением "филиального чествования". /316/
Антон Павлович впал в мрачность. Целый день с ним ни о чем нельзя было
говорить. Он, обыкновенно ко всему и ко всем относившийся с добродушной
терпимостью, для всех находивший извиняющие объяснения, вдруг сделался строг
ко всему и ко всем, просто огрызался, так что лучше было к нему не
приставать.
К вечеру он стал мягче. К нему вернулся его обычный юмор, и он от
времени до времени прерывал свое молчание отрывочными фразами из какой-то
неведомой, по-видимому, речи:
- Глубокоуважаемый и досточтимый писатель... Мы собрались здесь тесной
семьей... - Потом, после молчания, опять: - Наша дружная писательская семья
в вашем лице, глубокочтимый...
- Что это ты? - спросил я.
- А это я из твоей речи, которую ты скажешь на обеде в честь
Григоровича.
- Почему же из моей? Ты бы лучше из своей что-нибудь.
- Так я же завтра уезжаю.
- Куда?
- В Мелихово.
Я возмутился:
- Как же так? Григорович, его письмо... Такие отношения... Наконец,
разочарование Лаврова и всех прочих...
И тут он начал приводить свои доводы:
- Ведь это же понятно. Я был открыт Григоровичем и, следовательно,
должен сказать
<> 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 >>>
- -
|
|
